|
Она веселилась от избытка счастья, которое доставляло ей пребывание на этой зыбкой куче сена; она утопала в ней по самые ляжки. Обнаженные руки девушки погружались в охапку, брошенную снизу и осыпавшую ее дождем сухой травы, она исчезала, делая вид, что проваливается. – Ой, ой, ой! Колется! – Где? – Вот здесь, вверху, под юбкой. – Ну держись, это паук, сожми скорее ноги! Смех становился еще громче, они отпускали крепкие словечки и хохотали до упаду. Делом, работавший вдалеке, забеспокоился и повернул на минуту голову в их сторону, не прекращая размахивать косой. Вот озорная девчонка! Надо думать, хорошо у нее идет дело при таком дурачестве! Испорчены теперь девки и работают только ради забавы. И он продолжал быстро продвигаться вперед, оставляя позади длинную дорожку скошенного луга. Солнце опускалось к горизонту, косцы шире размахивали косами. Виктор, переставший, наконец, бить по железу, не торопился. Он заметил проходившую со своими гусями Пигалицу и с сосредоточенным видом побежал за ней в густой ивняк, росший по берегам реки. – Здорово, – крикнул Жан, – он пошел точить… А точильщица, поди, уж дожидается. Франсуаза при этом прыснула со смеху. – Он для нее слишком стар. – Слишком стар!.. Послушай ка, не точат ли они сейчас вдвоем! Он засвистал, подражая трению бруска о лезвие. Это вышло настолько удачно, что даже Пальмира расхохоталась до колик, держась руками за живот. – Ох, уж этот Жан, что с ним такое сегодня? Вот шутник, – сказала она. Сено приходилось подбрасывать все выше и выше, и стог продолжал расти. Теперь начали вышучивать Леке и Берту, которые в конце концов уселись рядышком. Может быть, «безволосая» позволяла щекотать себя соломинкой на расстоянии. Да все равно, сколько бы учитель ни лазил в печь, лепешка. печется не для него, а для кого нибудь другого. – Ну и безобразник! – добавила Пальмира, которая не могла уже смеяться и задыхалась. Тогда Жан принялся дразнить ее. – Скажите, пожалуйста! А вы сами то в тридцать два года не видали видов?.. – Я – никогда в жизни. – Как это так? Ни один парень не сумел вас взять! У вас никогда не было любовников? – Нет, нет! Она сильно побледнела и сделалась серьезной. На ее лице, истощенном нищетой, поблекшем и отупевшем от работы, не оставалось ничего, кроме глаз, которые светились как глаза доброй, глубоко преданной собаки. Может быть, она заново переживала свою несчастную жизнь, прошедшую без дружбы, без любви, жизнь вьючного животного, которое изнывает под кнутом, а вечером замертво падает в своей конюшне. Она перестала работать и остановилась, опершись на вилы и устремив свой взор на далекие, бескрайние поля, туда, где ей никогда даже не приходилось бывать. Некоторое время длилось молчание. Франсуаза слушала, стоя на вершине стога, а Жан, не прекращая своих издевательств, никак не решался сказать то, что вертелось у него на языке. Наконец он собрался с духом и выпалил все сразу: – Так, значит, это брехня, – то, что про вас болтают? Говорят, будто вы живете со своим братом. Бледное лицо Пальмиры побагровело, и прилившая к нему кровь сразу сделала его моложе. Пораженная и возмущенная, она принялась лепетать что то невнятное, не находя подходящего опровержения: – Ах, мерзавцы… подумать только… А Франсуаза с Жаном, снова охваченные приступом веселья, заговорили оба сразу, торопили ее и приводили в смятение. А как же иначе? В том. полуразрушенном хлеву, где они с братом ночевали, нельзя было и пошевелиться, чтобы не наехать друг на друга. Их тюфяки лежат на голой земле и соприкасаются вплотную, так что ночью нельзя не ошибиться. – Ну, так как же? Правда это? Признавайся, что правда… Ведь все знают. Отчаявшись, Пальмира выпрямилась и разразилась гневом: – А если бы и правда? Кому до этого какое дело? Несчастный мальчик имеет в жизни не слишком много удовольствий. |
