Впрочем, вы, может быть, с удивлением спросите: и откуда в простом провинциальном городке, в глубине России взялись такие заграничные имена и фамилии? И будете совершенно правы. Дело в том, что это был лишь поэтический псевдоним молодого человека. На самом же деле его звали гораздо проще — Жорка Буфетов. Или, как его называли знакомые за глаза, просто Буфет.

Писал он или какие-то непонятные, как в далекие двадцатые годы поэты-символисты, стихи, или очень грустные и печальные, можно сказать, черные стихи, где говорилось о сердечных рубцах, страданиях, болезнях и язвах.

Раньше, когда советский строй стоял непоколебимо и крепко, нечего было и думать, чтобы хоть какое-нибудь четверостишие Жорки было напечатано. Но с приходом перестройки и нового мышления, когда, как грибы после дождя, начали появляться и расти разные газеты и газетенки, в паре новых изданий нашлись отпетые смельчаки и тиснули три небольших стиха, которые после редактирования и правки уже выглядели как просто стишочки.

Но дело сделано, слово не воробей, а тем более, если их выпорхнула целая стайка. Они вмиг разлетелись по станицам и головам, заставив некоторых неустойчивых читателей другими глазами взглянуть на их автора. И, естественно и вполне понятно, автора на себя самого. Через самое непродолжительное время Жорка Буфетов как в воду канул, а вместо него неожиданно и интригующе вынырнул Жорж Бурфетович с новым опусом о свободе комнатным цветам.

Окрепнув духом и твердо встав на поэтические ноги, однажды Жорка написал, пожалуй, самое знаменитое свое стихотворение, где, начисто стерев временные рамки, он решил пообщаться с самим Александром Сергеевичем Пушкиным! Трудно сказать, что нарисовало в воспаленном мозгу смелое поэтическое воображение Буфета, но, начав, как и принято, с почтительного «Александр Сергеевич», он в дальнейшем перешел на приятельское «Сергеевич», а потом и вовсе по-родственному назвал его запросто «Сашей». Правда, надо заметить, что стих этот не был пока что напечатан и держался до времени в секрете, но самое ближайшее будущее грозило выплеснуть этот неожиданный подарок на страницы одной из новомодных газет. И по очень большому секрету не только это. Уже было задумано общение с «Мишей Лермонтовым, Сашей Блоком и Сережей Есениным».

Так вот, набрасывая новое стихотворное произведение малой формы, Жорка мучительно подыскивал и тщательно просеивал всевозможные рифмы. И к неопределенному местоимению «куда-то» приклеилось существительное в родительном падеже «солдата», хотя вполне можно было поставить и другое, например, «дата». И размер бы соблюдался, и рифма слушалась бы совсем не хуже, да и по смыслу бы подходило. И звучало, пожалуй, бы так:

Но тут же возникал попутный вопрос, и надо было привередливому читателю объяснять, а что это за дата такая? Или отсчитанная с момента расставания, или с какого-то другого события?.. Требовалась дополнительная информация. Но чувственный, роковой трагизм, сидевший в Жорке, как в родном гнезде, сделал свое черное дело и неожиданно выплюнул сразу пару недостающих строк, логически замыкавших все четверостишие:

Он прочитал весь куплет целиком.

«А что, кажется, клево получилось? Да и смысл вполне очевиден: юноша, честно исполняющий свой воинский долг, обращается как бы к присутствующему у него в воображении образу любимой девушки, которая ушла куда-то, то есть в неизвестность. Ну а откуда же можно узнать, куда она пошла, если дверь закрылась, и — поминай, как звали. Так? Так! И… оттого, что эта девушка ушла, на любящего, нет, на сильно любящего ее юношу навалилась непереносимая… ну очень большая, можно сказать громадная… словно гора, тоска.