Отставив ковш, Андрей потянул к себе бутерброд с толстым ломтем копченой рыбы… и замер. До его сознания наконец дошло странное понимание того, что все, что он только что ел, - вкусно. Причем угощение не просто имело вкус - оно имело вкус ярко ощутимый, а напиток - даже резкий.

    -  Что ты, дитятко? - забеспокоилась боярыня. - Поперхнулся? Так ты сбитнем запей.

    Андрей кашлянул, сделал пару глотков. Сбитень был горячим, остреньким, сладким. Острым и сладким настолько, что даже наяву такой вкус не часто ощутить…

    Во сне со Зверевым случалось всякое. И в пропасть падал, и «Хорнеты» сбивал, и в море купался, и шашлыки ел. Но и невесомость падения, и холод морской воды, и жар горящего самолета, и вкус шашлыков всегда были слегка «картонными», ненастоящими. Огонь не обжигал, холод не выстуживал. Пища осязалась, но не имела вкуса. А тут… Он - ощущал! Он чувствовал вкус еды, вкус незнакомый, вкус, который невозможно придумать, а уж - тем более - вообразить во сне, увидев глазами. Эта была такая же настоящая еда, как та, что он ел в столовой. И вдобавок - она утоляла голод и жажду. Во сне же, как известно, сколько ни ешь, а если голоден - голодным и останешься.

    -  Ты кушай, кушай, - напомнила женщина.

    -  Спасибо… - Он откусил край бутерброда с рыбой, принялся медленно жевать, теперь уже вполне сознательно прислушиваясь к ощущениям. Это была рыба, по вкусу похожая на форель, но только белая. В меру жирная, в меру сочная, почти несоленая. Настоящая…

    -  Господи, как оголодал, кровинушка, - погладила его по голове боярыня. - Прямо с хлебом балык кушает!

    -  Матушка Ольга Юрьевна, - заглянула в дверь пухлая женщина в повойнике и белом платье с коротким рукавом. - В погребе, никак, крынки с гусями тушеными потрескались.

    -  Да ты что? - охнула боярыня и быстрым шагом устремилась к ней. В дверях она оглянулась, кивнула: - Кушай, Андрюша, кушай. Вечерять не скоро будем, - и вышла из комнаты.

    Оставшись без присмотра, Зверев расслабился, хорошенько приложился к ковшу со сбитнем, съел копченую рыбу, закусил парой пирожков. В животе появилась приятная, неправдоподобная для сна тяжесть. Наелся.

    Он встал, подошел к окну, но и здесь выглянуть на двор не смог - вместо стекол в раме стояла сеточка из ромбовидных пластин слюды.

    Юноша пожал плечами, вышел из трапезной, пересек по длинному половику горницу, приоткрыл одну дверь - за ней оказалась большая комната с кирпичной печью. Толкнул другую - там было просто помещение с лавками, на одной из которых дремал бородач в засаленной рубахе и портах. За третьей дверью открылась еще горенка, застеленная половиками, с несколькими скамьями. Но самое главное - здесь на стенах висело несколько кафтанов, душегреек и тулупов, стоял целый ряд сапог, полусапожек и низких туфель, болталось на деревянных штырях с десяток картузов и шапок разного размера и фасона. В общем - прихожая.

    Андрей пересек комнатенку, с силой толкнул тяжелую створку, сколоченную из досок в ладонь толщиной, и зажмурился от ударившего в глаза яркого света. Он оказался на высоком крыльце, поднятом над землей не меньше, чем на три метра. Сверху оно было крыто уложенными встык досками со смолистыми подтеками в щелях, ступени уходили вниз вправо, вдоль самой стены, а впереди… Впереди открывался вид на обширный двор, который можно было бы назвать хозяйственным, если бы не два могучих камнемета, что стояли по дальним углам, метясь куда-то Андрею за спину. Между ними тянулась стометровая земляная стена, в которой темные пещеры (а как их еще назвать?) чередовались с жердяными загородками.