Росси также приводит данные опроса, который он провел в Лондоне среди дам высшего общества. В опросе приняли участие пятьсот дам. И эти леди, среди которых были и герцогини, подавляющим большинством постановили, что танго – танец пристойный.

Затем Росси цитирует нечто вроде церковного осуждения танго, которое пришло из Рима. Согласно этому тексту, папа не принял танго и взамен предложил сицилийский танец под названием форлана – понтифику продемонстрировали лишь несколько фигур. Росси описывает также реакцию Вильгельма Второго, кайзера (цезаря) Германии, каковой, по словам Росси, заявил о несовместимости изломанных линий танго с выправкой немецкого офицера, и то же самое было объявлено в Баварии и Австрии. Однако офицеры, хотя и не проявили прямого неповиновения, обходили этот приказ, танцуя танго в партикулярном платье.

А затем Росси сообщает о курьезном происшествии, имевшем место в Кливленде, штат Огайо, где американский учитель танго был обвинен в обучении аморальному танцу. Он предстал перед судом – или перед присяжными, присяжные попросили обвиняемого показать танго, он станцевал со своей подругой, продемонстрировав по этому случаю приличный вариант, и был признан невиновным. Но нашлись зрители, заявившие, что учитель искажает танец, чтобы избежать наказания. Тогда учитель попросил еще об одном слушании, явился на следующий день в сопровождении сотни учеников, все они танцевали, танго было оправдано, и, по слухам, даже сами присяжные приняли участие в этом курьезном освобождении танго. Иными словами, танго распространилось по всему миру и было принято лучшими классами, высшими слоями общества. И Родригес Ларрета напрасно призывает обратить внимание на низкое происхождение танго. Жан Ришпен с типично французским остроумием ответил ему, что судить о танце по происхождению – это то же самое, что судить по происхождению об аристократии, ведь всякая аристократия начиналась с пиратства, разбоя, убийств и тому подобного. И танго было принято в Европе.

Для нас, аргентинцев, в то время имело значение, что танго принято в Париже, ведь все аргентинцы тогда (даже те, кто и двух слов не мог связать по-французски) были – разумеется, для самих себя, а не для французов – в какой-то мере почетными французами, все мы знали французский или притворялись, что знаем. Слово «латиноамериканский» было найдено специально, чтобы не говорить «испаноамериканский». Вот почему это была очень важная новость – Париж принял танго.

Танго, разумеется, переменилось. Уже первые газетные заметки, посвященные танго (французские, английские, немецкие), описывали его как медленный, меланхоличный и страстный танец, что никак не вяжется с «Початком», «Родригесом Пеньей», с «Цыпленочком», «Семью словами», или с «Волокитой», или с любым другим, включая даже и «Марну», написанную, как можно догадаться по названию, после 1914 года. И все-таки танго уже тогда становилось печальнее. А вот еще один общеизвестный факт, который все же заслуживает упоминания: первые танго не имели слов или имели такие слова, которые мы из приличия назовем «непередаваемыми»: тексты были непристойные или, по крайней мере, озорные:

И далее:

Ну да, тексты первых танго походили на милонги предместий, на такие залихватские песенки:

По настроению это очень похоже на одно из первых танго, «Дон Хуан», которое написал Эрнесто Понцио или, по другим сведениям, негр Росендо:

Это никоим образом не жалоба. Но и слова тоже переменялись. Совершался переход от танго-милонги, которое могло обходиться без текста, к танго-песне, которое, на мой взгляд, громче всех прославило Филиберто. И здесь начинаются танго, которые я называю плаксивыми: такие как «Путь-дорожка» и ему подобные.

Но есть еще одно имя – имя, которое вы, несомненно, ожидаете услышать: Карлос Гардель.