Вот например:

Так вот, этот тон не имеет совершенно ничего общего с речами гаучо у Аскасуби. А еще, чтобы не перескакивать с вершины на вершину, у нас есть пример поэта меньшего масштаба, но тоже важного, это пример Эваристо Каррьего.

Дон Эваристо Каррьего писал:

И вот еще:

Этот тон разительно отличается от истории о портнихе, которая совершила ложный шаг и теперь лишилась всего, что имела. А есть еще стихотворение о слепце, который оплакивает те времена, когда у его глаз еще было завтра. Таким образом, я не считаю, что эволюция танго от смелого хвастовства к печали может получить этническое объяснение. К тому же у итальянцев не было никакой причины вечно пребывать в печали. [Неразборчиво] и, возможно, в более развитой способности чувствовать, возможно, прежнее танго было более храбрым, более стоическим потому, что, как известно, страх состоит в воображении несчастий, прежде чем они случатся. Английский поэт Драйден высказался об этом так: «Трус умирает тысячу раз, храбрец – лишь однажды». То есть трус умирает уже заранее, умирает, воображая смерть, поэтому он и трус. А храбрец – человек более поверхностный, он встречает смерть лицом к лицу, и, возможно, у него даже нет времени, чтобы испугаться.

Я уже имел случай сослаться на книгу Висенте Росси «Дело для черных», на страницах которой автор-самоучка перемежает весьма живописные пассажи (например, описание первых кандомбе в Рио-де-Ла-Плате, описание первых милонг в Академии Сан-Фелипе в Монтевидео) с непростительными и непревзойденными банальностями. И все-таки эта книга содержит весьма любопытные сведения, а также некоторое число заблуждений. В первую очередь я имею в виду увлеченность автора одной идеей: что танго имеет негритянское происхождение – мне эта мысль представляется как минимум спорной. Росси цитирует, достаточно вольно, один документ колониальной эпохи, в котором негры говорят: «звучать тангó». Но фразу эту можно толковать двояко, сегодня вечером я ее перечитывал и до сих пор не понимаю, что имеет в виду автор: либо «тангó» – это африканское слово, что не очень согласуется с фонетикой (то же мы могли бы сказать и о слове «милонга»), – либо «тангó» – это искажение слова «тамбор», «тамбурин», и тогда имеется в виду натянутая кожа.

В своей книге Росси объявляет, не слишком утруждая себя доказательствами, что танго было изобретено неграми, посещавшими Академию Сан-Фелипе в Монтевидео; и естественно, он сопоставляет танго с джазом. Росси пишет, что танго прибыло в Европу, что танго избрало Город света, как если бы танго являлось волшебной платонической сущностью, которая живет своей собственной жизнью: вот оно обосновалось в Париже, и там оно предстает чем-то вроде мести веками порабощенного негра, своим танцем и своей музыкой порабощающего белых. Разумеется, все это не более чем метафора.

А потом Росси подробно описывает – и это гораздо важнее – прием, оказанный танго. Он, например, сообщает, что Жан Ришпен произнес речь о танго sous la coupole (под куполом), в Париже, а чуть ниже добавляет, что через два месяца состоялась премьера его комедии «Le Tango» – ныне забытой. Речь, таким образом, имела рекламный характер. А мне, помимо этого, известно, что Энрике Родригес Ларрета (который позже станет называть себя Энрике Ларрета), автор романа «Слава дона Рамиро», говорил, что не знал этого танго – танго, которое было принято Парижем. Однако тот же Росси приводит утверждение Родригеса Ларреты: танго не танцевали в приличном обществе Буэнос-Айреса, оно было распространено только среди завсегдатаев «дурных домов» – а это доказывает, что Ларрета все-таки был знаком с танго.