Оторве на это было наплевать. В образовавшуюся щель он увидел несколько солнечных лучей, и к нему, словно по волшебству, возвратилось хорошее настроение.

— Милости просим! — прокричал он.

И, как бы отзываясь на его слова, вторая бомба с дьявольской точностью легла на то же место. Она упала чуть позади двери, проломила в своде каземата дыру, сломала, как спички, два бревна, подпиравших стены, пробила потолок и упала на пол, в трех шагах от Оторвы.

Зуав рассчитывал на другое. Он сразу оценил свое положение: оно было безнадежно. Бедняга погиб.

Дверь по-прежнему оставалась заперта. Выломать ее просто немыслимо. В дыру, проделанную бомбой наверху, в своде каземата, можно было пролезть. Но она располагалась на высоте более двух метров и образовывала нечто вроде трубы, до которой Оторва не мог добраться, во всяком случае сейчас, да еще при том, что у него оставалось очень мало времени.

Фитиль потрескивал, заполняя едким дымом темное помещение. Через пять или шесть секунд огонь дойдет до начинки бомбы. Пять килограммов пороха, заключенные в семидесяти фунтах железа… Взрыв в закрытом помещении — и от молодца останется мокрое место.

Вырвать или погасить фитиль невозможно. Он вставлен в трубку, плотно забитую в глазок бомбы.

Нет, ничто не спасет зуава! Пять или шесть секунд, быть может, восемь, ну уж никак не больше десяти!.. Вот сколько ему еще жить.

— Ну что ж! — сказал он спокойно. — Значит, не суждено мне водрузить знамя Второго зуавского на Малаховом кургане!

И — удалец остается удальцом! — молодой человек выпрямился и сложил руки на груди, в трех шагах от бомбы.

Ш-ш-ш-ш-ш!.. Фитиль дымил и потрескивал, отбрасывая красноватый свет. Оторва пристально смотрел на него с высокомерным и вызывающим видом.

Секунды бежали, быстрые, тревожные, мучительные. Жгучая мысль пронзала мозг человека… ему предстояло умереть… да, сейчас, и помилование было невозможно. Перед ним пронеслась вся его жизнь. Так сверкание молнии на мгновение высвечивает во тьме целый мир.

Детство!.. Отец, старый наполеоновский солдат! Мать… о, его мать!.. Потом полк… и знамя!.. Прелестное личико Розы… ее большие глаза… в них столько нежности… и, наконец, апофеоз, когда исполняется мечта солдата: трехцветное знамя гордо реет на Малаховом кургане, и он, Оторва, размахивает древком, поднимая его высоко-высоко — как только может…

Вытянувшись, с презрением глядя на снаряд, он ждал ослепительной вспышки… страшного удара… смерти, над которой столько раз насмехался.

Но вдруг в каземате воцарилась тишина. Будничное, кухонное потрескивание фитиля смолкло. Не было больше красных искорок в сумеречном свете подвала, не было дыма, ничего… кроме целой и невредимой бомбы, безобидной, точно деревянный шар. Фитиль погас!

Оторва испустил долгий вздох — так вздыхает смертник, увидев в роковую минуту, что пришло помилование.

Напряжение спало, все его существо ликовало, ощущая блаженство бытия. Внезапно он разразился нервным смехом и закричал:

— Фитиль погас… осечка! Это бывает редко, но бывает — вот доказательство! Черт возьми! Я был уже одной ногой на том свете… И возвращением оттуда я обязан канонирам моего друга капитана Шампобера! Да, но такое случается только раз!.. И с этих сумасшедших станется кинуть сюда еще одну бомбу, которая не даст осечки и разорвет меня в клочья. Да, надо уносить ноги!

Хорошо сказано — уносить ноги! Но как? Через дыру, пробитую бомбой в своде? Попробуем! Оторва попытался добраться до нее и влезть в отверстие, как трубочист в трубу. Но пробоина находилась слишком высоко — руки не доставали.

Напрасно он подпрыгивал, напрасно цеплялся за бесформенные обломки, которые чудом еще не отвалились.