Русский офицер прервал свой пылкий рассказ. Он пристально смотрел на зуава, словно не мог на него наглядеться, потом порывисто схватил его за руки, сжал их до боли и продолжил повествование:

— Вот и представь себе, дорогой брат, мое изумление, когда я увидел в каземате твое письмо, на котором точно огненными буквами было написано имя нашего отца! Изумление вполне естественное, а к нему присоединились бурная радость и безумный ужас… Ведь тебя должны были расстрелять… убить! Слава Богу, я примчался вовремя!

Ну, а теперь ты, Жан, расскажи все, что знаешь… в нескольких словах, потому что время все больше нас подгоняет. Я должен увидеться с начальником гарнизона, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. И повторяю — наши законы беспощадны! Так что скорее, мой дорогой Жан, скорее, я слушаю тебя с нетерпением, я весь превратился в слух.

У Оторвы отчаянно билось сердце, покраснели глаза, перехватило дыхание, он пытался справиться со своими чувствами и отвечал глухим голосом:

— Да, брат, я буду краток! Я понимаю, что так нужно… Хотя я испытываю мучительное волнение… и был бы счастлив открыть тебе душу, но я повинуюсь. Мне бы так хотелось рассказать тебе, как я тебя полюбил… сильно… безмерно! Но сейчас это нельзя!

— Я понимаю тебя, мой друг! Я испытываю то же… но медлить нельзя, минуты бегут! Расскажи мне о нашем отце, чтобы я мог в двух словах пересказать самое главное генералу Остен-Сакену… когда пойду умолять его об отсрочке.

— Да, дорогой Поль, я понимаю. Слушай! Наш отец никогда не говорил ни мне, ни моей матери о России. Как все легендарные герои наполеоновской поры, он любил рассказывать о кампаниях, в которых участвовал. Но лишь только кто-нибудь произносил слово «Россия», он умолкал. Мы чувствовали, с этой страной связано для него что-то мучительное, и старались даже намеком не поминать кампанию двенадцатого года. Ни слова не проронил он и о своем пребывании в Сибири. Мы знали только, что он перенес ужаснейшие муки на рудниках и что его бегство было страшно драматичным. Вернулся он во Францию в плачевном состоянии и настолько изменился, что никто не узнавал в нем блестящего офицера наполеоновской гвардии.

Происходило это все в 1825 году, нашему отцу было тогда сорок два года. Он исчез за тринадцать лет до этого, считалось, что он погиб, и ему никакими силами не удавалось восстановить свое имя в армейских списках. К тому же Реставрация не слишком жаловала старых наполеоновских солдат, особенно тех, кто, подобно отцу, сохранил культ императора. Ему было отказано решительно во всем, и он был обречен на полную нищету. Но это была, по крайней мере, нищета во Франции, в родной стране, на плодородных землях, где храбрый и энергичный человек упорным трудом всегда может заработать себе на хлеб.

Майор Бургей вспомнил, что до того, как стать солдатом, он был хлебопашцем, и без колебаний вступил в жаркую схватку с землей. За внешним обликом человека изможденного и опустошенного крылся все тот же гигант, невероятно сильный, немногословный, добрый и ласковый, какими часто бывают силачи. Во время жатвы он нанялся работником на небольшую ферму к одному землевладельцу, который его не узнал. Меж тем этот человек служил когда-то квартирмейстером в эскадроне отца и тот спас ему жизнь в сражении при Фридлянде. Звали его Пикар.

Когда жатва закончилась, Пикар, выплачивая работнику, которого по-прежнему не узнавал из-за его длинной бороды и которым был очень доволен, скромное вознаграждение, сказал: «На десять лье вокруг нет другого такого труженика, как вы; если вы останетесь у меня, я буду платить вам столько, сколько скажете». — «…Мне много не надо, — сказал наш отец. — Вы славный человек, и я не стану просить у вас больше ста экю в год». — «Согласен! Скажите мне только ваше имя, так, для порядка».