– Такого болвана, как я, больше нет. Не волнуйся, радость моя. Не успеешь оглянуться – а я уже вернулся.

Но она как чувствовала, что не надо ему туда ехать.

– А если попадешь в плен?

– Кому я нужен, кроме тебя?

– Я серьезно.

Одри пыталась его отговорить, даже плакала, но в глубине души понимала, что ни словами, ни слезами его не остановишь.

Он уехал ночью, когда она спала, и провел в Тобруке четыре дня. На пятый, нагнувшись над раненым со своей флягой, почувствовал взрыв сзади, опрокинулся наземь, услышал над собой голоса, и в глазах потемнело.

В полубреду Чарльз ловил обрывки разговоров, не понимая ни слова… То ли он попал к бедуинам, то ли уже в немецком плену… Казалось, прошла вечность, прежде чем кто‑то окликнул его по имени. Вроде бы Одри, но он ни в Чем не мог быть уверен, только боль не оставляла сомнений – страшная, струящаяся из позвоночника к ногам.

– Чарли… милый?

Он с трудом разлепил тяжелые веки и увидел палату английского госпиталя в Каире, сиделку в накрахмаленном халате, стонущих людей вокруг и склонившуюся над ним Одри.

– Все в порядке. Ты скоро поправишься.

Но лишь через несколько дней Чарли пришел в сознание настолько, чтобы расспросить ее обо всем: его зацепило осколком, когда он давал раненому напиться.

– А ходить‑то я буду? – с тревогой спросил он, лежа на животе и заглядывая ей в глаза.

– Ходить‑то будешь, вот сидеть – не знаю…

Только теперь он понял, откуда идет боль. Его ранило в мягкое место, но, в отличие от других, ему это вовсе не казалось смешным.

– Спасибо, что не в лицо, – угрюмо бросил он, – На светских раутах можно смокингом прикрыть… Скажи, как они там?

– Отлично! Мы одержали большую победу. Дали отпор Роммелю. Однако… вчера японцы атаковали Перл‑Харбор.

– Это где? – Взгляд его туманился от боли и снотворного.

– На Гавайях. – Она заторопилась, видя, что он не постигает всей важности происшедшего. – Рузвельт объявил войну японцам, назвал вчерашний день «Днем нашего позора», и я с ним согласна. – Речь шла о ее родине, и все же Чарли никак не мог сосредоточиться – его клонило в сон.

– Значит, теперь ты с нами…

Она сердито взглянула на него.

– Между прочим, я всегда была с вами.

– Ты – может быть, но не твои соотечественники. Вспомни речь Линдберга в Де‑Мойно: Штаты не должны ввязываться в драку. Да и Рузвельт не торопился вступить в войну, пока ему не грохнули бомбу под дверь. А помощь была бы нам очень кстати.

– Теперь получите. Не ты, так другие. – Она сказала, что, как только Чарли немного придет в себя, они первым же рейсом полетят домой. Рождество встретят с Ви и Молли. Нигде его раны не затянутся так быстро, как в Англии. Чарли сперва заартачился: ему хотелось остаться в Африке до победного конца. Лишь в самолете он вспомнил Ви, Молли, Джеймса и понял, как соскучился по дому. Он открыл было рот, чтобы сказать об этом Одри, и вдруг заметил, как она осунулась, загар совсем сошел с лица, еще бы – она неделями не отходила от его постели, бедняжка!

– Неважно же ты у меня выглядишь!

– Почему? – с невинным видом спросила она. Наконец‑то он заметил то, что она уже почти три месяца скрывала.

– На тебе лица нет. В чем дело?

Она усмехнулась. Теперь ему можно сказать, не опасаясь, что он отправит ее домой одну.

– Да ни в чем, если не считать… – Одри нарочно медлила, решив его подразнить.