|
Она увидела, что Винсент вместе со стулом резко откинулся к стене. — Эй, дурной, — сказала она, — сядь как следует. Ты что, хочешь свернуть себе шею? Винсент улыбнулся. Все женщины, с которыми ему приходилось жить под одной крышей — мать, сестры, тетки, кузины, — все до одной говорили ему: «Винсент, сиди на стуле как следует. А то свернешь себе шею». — Ладно, Син, — отозвался он. — Я буду умником. Как только она отвернулась, он опять привалился вместе со стулом к стене и, довольный, закурил трубку. Христина поставила ужин на стол. Кроме мяса, она купила еще две булочки; когда с жарким было покончено, они подобрали подливку кусочками хлеба. — Могу поспорить, что ты такой ужин не сготовишь, — сказала она. — Конечно, нет, Син! Когда я готовлю сам, то не могу и разобрать, что я ем — то ли рыбу, то ли птицу, то ли самого черта. За чаем Син закурила свою неизменную черную сигару. Они дружески болтали. Винсент чувствовал себя с нею гораздо проще, чем с Мауве или Де Боком. Между ним и Сии чувствовалось какое-то родство, и Винсент даже не пытался разобраться, в чем тут дело. Они говорили о самых обычных вещах, говорили просто, нисколько не рисуясь друг перед другом. Она слушала Винсента, не перебивая и не стараясь вставить словечко о себе. Она ничего не хотела навязывать Винсенту. Ни тот, ни другой не стремились произвести впечатление друг на друга. Когда Син рассказывала о себе, о своих горестях и несчастьях, Винсенту нужно было изменить лишь немногое — и получался как бы рассказ о его собственных горестях и несчастьях. Разговор тек спокойно, без возбуждения, а молчание было непринужденным. Это было общение двух душ, открытых, свободных от всяких условностей, от всякого расчета и искусственности. Винсент встал с места. — Что ты намерен делать? — спросила Син. — Мыть посуду. — Садись. Мыть посуду ты не умеешь. Это женское дело. Он откинулся со стулом к печке, набил трубку и с довольным видом пускал клубы дыма, а она мыла в тазу посуду. Ее крепкие руки покрылись мыльной пеной, вены на них набухли, мелкая сеть морщинок красноречиво говорила о том, что они много поработали на своем веку. Винсент взял карандаш и бумагу и набросал ее руки. — Ну, вот и готово, — заявила она, покончив о посудой. — Теперь бы выпить немного джину и пива... Они просидели весь вечер, потягивая пиво, и Винсент рисовал Син. Сидя на стуле у горящей печки и положив руки на колени, Син не скрывала своего удовольствия. Тепло и приятные разговоры с человеком, который ее понимал, делали ее оживленной. — Когда ты покончишь со стиркой? — спросил Винсент. — Завтра. И слава богу. Уже никаких сил нет. — Ты плохо себя чувствуешь? — Нет, но теперь это близко, совсем близко. Проклятый ребенок все шевелится во мне. — Тогда, может быть, ты начнешь мне позировать на той неделе? — А что надо делать — сидеть и только? — Конечно. Иногда надо встать или раздеться. — Ну, тогда совсем хорошо. Ты работаешь, а я получаю денежки. Она выглянула в окно. На улице шел снег. — Хотела бы я быть уже дома. Вон какой холод, а у меня только платок. И идти далеко. — Тебе надо опять сюда завтра утром? — В шесть часов. |
