— Матушка, — отвечала незнакомка, — я была до такой степени счастлива, что мое счастье, как мне внушала моя гордость, казалось, не могло быть разрушено даже самим Богом. И вот теперь Господь дунул и загасил его. Пришла пора проливать слезы, пришло время раскаиваться. Я пришла просить у вас убежища, где бы мои рыдания были заглушены толстыми стенами вашего монастыря, где бы мои слезы, оставившие следы на моих щеках, не вызывали насмешек света, где бы Господь, который, быть может, ищет меня, веселящуюся среди мирских праздников, нашел меня, плачущую в святом уединении и смиренно склонившуюся к подножию его алтарей.

— Ваша душа поражена глубоко, я это вижу, потому что сама знаю, что значит страдать, — ответила молодая настоятельница. — И в своем смятении душа ваша не может отличить того, что есть на самом деле, от того, что она желает. Если вы действительно нуждаетесь в безмолвии, действительно нуждаетесь в умерщвлении плоти, если вы нуждаетесь в покаянии, то войдите сюда, сестра моя, и страдайте вместе с нами. Но если вы ищете такое убежище, где можно свободно терзать свое сердце рыданиями, где можно испускать вопли отчаяния, где никакой взгляд не остановится на вас, печальной жертве, тогда, сударыня, — продолжала аббатиса, качая головой, — о, тогда лучше уходите отсюда, затворитесь в своем доме, и там вы будете меньше на виду у всех, чем здесь, а ковры и обои вашей молельни будут лучше заглушать ваши рыдания, чем голые доски наших келий. А Бог, если только вы не заставили его отвернуться от вас слишком великим грехом, всегда и везде будет с вами.

Неизвестная подняла голову и, в свою очередь, с удивлением посмотрела на молодую аббатису, обратившуюся к ней с такими словами.

— Матушка, — сказала она, — разве не должны все страдающие прийти к Господу и разве дом ваш не есть святая остановка на пути к Небу?

— Сестра моя, есть только один способ идти к Богу, — ответила монахиня, увлекаемая собственным отчаянием. — О чем вы сожалеете? Что вы оплакиваете? Чего вы просите? Свет оскорбил вас, дружба предала вас, у вас иссякло золото, и вот временная, преходящая горесть показалась вам горестью вечной и непреходящей. Ведь не правда ли, вот вы сейчас страдаете и убеждаете себя в том, что вечно будете так же страдать? Но ведь это все равно, как если бы человек, глядя на свою зияющую рану, уверил бы себя в том, что она никогда не заживет. Вы ошибаетесь: всякая рана, если она не смертельна, заживает. Переносите же страдание, дайте ему идти своим путем. Ведь если вы выздоровеете и увидите, что вы прикованы к нам, тогда для вас настанут новые страдания, и они будут уже действительно вечны, беспощадны, неслыханны. Сквозь монастырскую ограду вы будете видеть свет, в который вам уже нельзя будет вернуться. Тогда вы проклянете день, в который за вами затворилась ограда этого святого убежища, что вы называете остановкой по пути на Небо. Может быть, то, что я говорю вам, не совсем согласуется с нашим уставом, я еще так недавно стала аббатисой, что не успела вполне освоиться с ним. Но мои слова идут от моего собственного сердца, и то, что я говорю, я вижу каждую минуту, не во мне самой, слава Богу, а вокруг себя.

— О нет, нет! — воскликнула незнакомка. — Для меня мир больше не существует, я утратила все, что побуждало меня любить его. Будьте спокойны, матушка, я никогда не буду жалеть о нем. О, я это знаю наверное!.. Никогда!

— Значит, то, что терзает вас, действительно очень серьезно? То, что вы утратили, не иллюзия, а нечто действительное и важное? Вы лишились мужа, ребенка… друга? О, если так, то я глубоко жалею вас, сударыня, ибо сердце ваше ранено насквозь и боль ваша неизлечима. Тогда приходите к нам, сударыня. Господь утешит вас. Он заменит нами, составляющими одну большую семью, одно стадо, у которого он пастырь, друзей или родственников, утраченных вами, и, — добавила монахиня тихим голосом, — если и не вполне примирит вас с судьбой — а это ведь тоже возможно, — то оставит вам хоть то последнее утешение, что вы будете плакать вместе со мной, пришедшей так же, как и вы, искать здесь утешения и все еще не нашедшей его.