Алексей Петрович уже знал о выходе в свет своей книги, но книги самой не видел, зато в Хабаровске прочитал в «Литературке» разгромную статью о ней, где самым тяжким обвинением, выдвинутом против него, было обвинение в мелкобуржуазном индивидуализме. С этой статьей Алексей Петрович связывал и неожиданный отзыв в Москву, хотя у него была договоренность с главным редактором «Правды» о поездке по Дальнему Востоку и Маньчжурии, о книге очерков, основанной на этих поездках, и многом другом, что еще ниспошлет ему судьба. И вдруг эта статья — как обухом по голове.

В Москву поезд пришел утром. Алексей Петрович взял такси и поехал домой. Он не был в Москве почти три месяца, — три дня перед командировкой в Париж не в счет, — и теперь поражался тому, как изменился город: на улицах полно машин и народу, и все это куда-то спешит, напоминая потревоженный муравейник. Странно: сколько людей погибло во время войны, иные деревни совсем обезмужичили, остались одни бабы да ребятишки, а на Москве это как-то особенно не отразилось: мужчин полно, хотя военные в толпе мелькают не так уж и часто, но женщины преобладают, и все больше от тридцати до сорока лет. Даже не приглядываясь, видно, что это вдовы: лежит на них печать невосполнимой утраты и неизбывной тоски. Так вот и закончится их жизнь в непрерывных заботах да случайных утехах с заезжим молодцем. Потому-то, надо думать, в стародавние времена и укоренилось у иных народов многоженство, что мужчины гибли в сражениях, женщин оставалось слишком много, а для новых сражений требовались новые воины.

Впрочем, все это лишь рассуждения по поводу, которые никуда не пришьешь.

Открыв дверь своим ключом, Алексей Петрович переступил порог квартиры, поставил на пол чемодан, снял с плеч американский рюкзак и остановился, пораженный тишиной. Хотя по старой привычке он не сообщил Маше о точном времени своего возвращения домой, все-таки рассчитывал, что его встретят. А тут — тишина и, похоже, в доме ни единой души. И вообще ощущение такое, что в квартире никто не живет: пахнет пылью, мышами, плесенью.

— Есть кто живой? — спросил Алексей Петрович тишину, но тишина не взорвалась, как бывало, криками радости, она ответила ему скрипом рассохшихся половиц и мельтешением пыли в узком луче солнца, пробившегося сквозь плотно закрытые ставни.

Он обошел все комнаты — никого. Правда, на кухонном столе обнаружил записку, написанную знакомым почерком жены, которая все и разъяснила:

«Алешенька! Я в больнице: сегодня должна родить Аленка. Я возле нее в качестве сиделки. Щи в кастрюльке на плите, жареная картошка в сковороде, овощи, хлеб — в обычном месте. Пишу это на тот случай, если ты приедешь сегодня днем. Домой вернусь, скорее всего, вечером. Твоя Маша. 27 сентября 1945 года, 8 часов утра».

Прочитав записку, Алексей Петрович грустно улыбнулся: все меняется, не меняется лишь его жена: Маша как всегда аккуратна и обязательна. И успокоился. Ну, статья, ну, разгромная — и что? Книга-то вышла — и это главное. Не станут же они на основании этой статьи уничтожать тираж… А вдруг? — забеспокоился он. Но тут же махнул рукой: чему быть, того не миновать. И только когда выпил и закусил, до него дошло: его родная дочь рожает. А давно ли… давно ли он сам нес ее из роддома — такой маленький сморщенный комочек, укутанный в толстое одеяло с кружевным пододеяльником, перетянутым широкой красной лентой… Или голубой? Вот ведь — забыл. Все-таки, кажется, красной. Ну да: девочки, мальчики… Это сына он нес в синем одеяле, а пододеяльник был тот же. Боже мой, боже мой! У него, Алешки Задонова, уже внуки.

После обеда Алексей Петрович прилег на диван, развернул газету «Правда», купленную на вокзале, но, прочитав всего несколько строк и ничего не поняв, заснул, уронив газету на грудь.