Ильдирим серьезно смотрела на него. Лейдиг серьезно смотрел на него. Поэтому он тоже сказал с подобающей серьезностью:

– Я задремал и видел сон, будто я нахожусь на планете, где нет ни красок, ни времени.

– Тогда все хорошо, – кивнула Ильдирим. – Пока ты витал в облаках, нам с Лейдигом пришла в голову интересная мысль. Что, если вам поменяться с ним квартирами? И я перееду к тебе вместе с Бабеттой.

– Он из‑за этого так заорал? – поинтересовалась официантка, слышавшая последние фразы. – Что‑нибудь еще будете заказывать?

Ночью гаупткомиссар целиком и полностью согласился на квартирный обмен, так как Ильдирим впервые любила его таким способом, который порицают все мировые религии. Охваченный эйфорией, кое‑как одевшись, он стоял у окна и глядел на Берггеймерштрассе.

– Когда я был маленьким, здесь, на Берггеймер, жила моя глухая и старая тетка. Я рассказывал тебе?

– Нет, – по‑кошачьи промурлыкала грешница турчанка, уткнувшись лицом в его спину. – Глядя на тебя, трудно заподозрить, что ты когда‑то рос в нормальной человеческой семье. Мне все время представляется, что ты вынырнул на свет, словно кактус, из послевоенной почвы…

– Я помню ее совсем смутно. Однажды я был тут вместе с родителями, и мы смотрели фильм «Трое с бензоколонки», там еще песня…

– Только не это…

– Да не буду я, не бойся… Песня была о дружбе, и тетка громко подпевала…

– Почему ты рассказываешь мне об этом?

– Сам не знаю… – Старший гаупткомиссар был счастлив.

Они подремали еще немного, пока телефон Ильдирим не разразился «Лунной сонатой». Кажется, звонил кто‑то из прокуратуры – Тойеру не хотелось вникать в подробности, как не хотелось и возвращаться в этот зимний мир.

– Зельтманн отстранен от должности.

Она потянулась за сигаретами и проговорила почти удивленно:

– Когда он в прошлом году активно препятствовал расследованию, ему все сошло с рук, а тут его сняли после какой‑то несчастной пресс‑конференции. По‑моему, типичная ситуация.

Тойер выудил сигарету из пачки:

– Как ни смешно, но у меня появилось ощущение какой‑то потери и пустоты. Честное слово.

Вскоре после этого ослепляющая мигрень сбила его с ног. Он слышал, как Ильдирим что‑то говорила ему про чай, который заварит, но он героически отклонил ее предложение и побрел домой. Через город, лишь наполовину воспринимавшийся его сознанием, – остальное заслоняли молнии, сверкавшие в зрительных рецепторах. Верна ли вообще его версия? Действительно ли он был против официально объявленных результатов? Или всего лишь против объявившего их? Да и в личном плане: любил ли он Ильдирим или турчанка просто возбуждала его своей молодостью? Шнурок, развязавшийся на правом ботинке, пропитался бурой талой водой. Теперь налево, на мост, ведущий в Нойенгейм; когда‑то здесь тоже что‑то случилось… Вот только он не помнит, что именно. Берлинерштрассе – угол Мёнххофштрассе, сколько времени? Циферблат часов превратился в отшлифованную монету, гаупткомиссар не мог разобрать, где стрелки… Вот и аптека, теперь недалеко… Большие часы на стене дома. Темнота? Да, но что означает это слово? Восемь часов… уже… еще…

Последнее, что люди делают перед смертью, если могут – еще раз поливают цветы. Что‑то в этом роде он намеревался предпринять, когда наконец‑то оказался на Брюккенштрассе и, превозмогая боль и нейронный хаос, чинно открывал дверь дома.

Потом кое‑как дотащился до своего этажа, вошел в квартиру и даже успел добраться до ванной – тут его вырвало. С ревом и бурлением.

В три часа ночи мигрень ушла так же неожиданно, как и пришла.