Тут все стало внезапно слишком низким, холодным, удручающе темным и вообще другим. Вместо дерева – зеленый линолеум, вместо филенчатых дверей – пресс‑шпан из семидесятых, за окном – заброшенная голубятня.

– Ни одного голубя, ни одного. Словно мы решили в Германии голубиную проблему, уничтожив всех голубей! – бессмысленно шептал он.

Дверь аудитории открылась. С явным облегчением студенты, преимущественно женского пола, толкаясь, вывалились в коридор, почти как школьники. Доротея Бухвальд появилась одной из последних. Она сразу узнала сыщика.

– Я ничего не сделала, совсем ничего, – заскулила она. – Тут мой последний шанс.

Тойер поднял обе руки, как бы успокаивая ее, но некоторые студентки остановились, сгорая от любопытства.

– Мне нужно лишь поговорить с вами, и больше ничего. Про ваши отношения с пастором Нассманом.

Доротею его слова ничуть не успокоили.

– Мне он нравился, а теперь он умер, – проныла она.

К ним подошел пожилой мужчина:

– Я руковожу этим семинаром и хочу вас спросить… ага, полиция. Послушайте, кто из нас не совершает чего‑либо в обход финансового ведомства, тем более что мы, ученые, даже не можем использовать для работы компьютер на всю мощность – налоги не позволяют…

– Проходите, пожалуйста, – как можно спокойней сказал Тойер, – я прибыл сюда не из‑за вас и не из‑за ваших студентов, ступайте и заберите с собой остальных.

Доцент с явным облегчением последовал этому совету, по крайней мере, любопытные больше не досаждали сыщику.

– Итак, вы совокуплялись с пастором Нассманом так, как это делают собаки, – тут же выпалил Тойер, почти неожиданно для себя. – Его подозревают в убийстве, как считают некоторые – не без оснований! Мы должны знать все. Как долго продолжались ваши отношения? Контактировали ли вы в последнее время? В биологическом, социальном и теологическом плане?

Сейчас они сидели в кафетерии в подвале огромного здания. За витринами из плексигласа негромко звучали немецкие шлягеры, крепко сложенная кассирша покачивала в такт широкими бедрами. Бухвальд почти не изменилась. На ее круглом и плоском, как сковородка, лице даже прыщи, похоже, были те же.

– Я ничего не сделала, – проговорила она, потупив взор.

– Один брак вы все же разрушили, – подчеркнул Тойер. – Впрочем, полиция такими вещами не занимается. – Снова ему пришлось перебарывать желание обвинить во всем представителей Церкви. – И слава богу, – вздохнул он, – иначе бы мы утонули в работе.

– Я лично познакомилась с Гунтрамом, когда оказалась на грани исключения с факультета теологии. Он стал для меня единственной надеждой… У него когда‑то тоже были трудности с учебой…

– Да, но вы ведь не только вели теологические беседы. – Тойер яростно забарабанил пальцами по столу. – Если бы вы совместно изучали Священное Писание, никто не посмел бы к вам прицепиться. В том числе и криминалисты… Что, собственно, изучает теология? Когда при мне впервые произнесли это слово, мне послышалось «телология», но тогда я был ребенком… Понимаете? И я подумал, что телологи, разумеется, познают тело. Устами младенца глаголет истина…

Бухвальд серьезно кивнула:

– Я давала уроки детям и сопровождала Гунтрама в его поездках. Потом мы побывали в Шварцвальде на отдыхе церковных служителей… Там собираются пасторы и их почетные помощники и в тишине… В Шварцвальде, в Вислохе… Мы остались там одни, последние, его жена ушла спать. Мы гуляли под луной и звездами. Ночь была теплая…

Внезапно плоское лицо Бухвальд слегка ожило.