Сумароков заглянул в протянутый паспорт и, в свою очередь, хмыкнул.

– Пушкин Александр Сергеевич, – прочел он вслух, показывая открытый паспорт Гриняку. – Ты гляди, какой ухарь! На все у него ответ готов. Небось, если спросить, откуда он тут взялся, скажет, что ветром надуло, и справку с печатью предъявит: каким именно ветром, при каких погодных условиях…

– А не надо задавать вопросы, на которые не рассчитываешь получить правдивый ответ, – посоветовал полный тезка великого русского поэта, убирая паспорт в нагрудный карман своей распашонки. – Я же, к примеру, не спрашиваю, что вы тут делаете. Потому что в вашей ситуации надо быть последним дураком, чтобы сказать правду совершенно незнакомому человеку.

– Он такой же Пушкин, как мы с тобой – Гоголь и Толстой, – сказал Сумарокову Гриняк и обратился к незнакомцу: – Тебя Моралес прислал?

– Я мог бы сказать, что впервые о таком слышу, но это было бы абсолютно ненужное, а значит, лишнее вранье, – сообщил «Пушкин». – Нет, меня прислал не Моралес. Полагаю, он сейчас ищет меня с собаками по всей Венесуэле. Пусть поищет, ему полезно хотя бы ненадолго почувствовать себя комендантом осажденной крепости, а не полновластным хозяином положения. Где вас искать, мне подсказал резидент ЦРУ в Каракасе. Не надо удивляться, в определенных кругах вы с некоторых пор стали настоящими знаменитостями. И ваш Моралес так же наивен, думая, что электрический забор и толстый сержант в будке у ворот гарантируют полную секретность, как и вы, когда рассчитываете, что тут, в лесочке у водопада, вас никто не видит и не слышит.

– Что он несет? – обратился к Гриняку Сумароков. – Леха, переведи!

– Один момент, – не дав Алексею Ильичу вставить реплику, которая, с учетом полной непонятности происходящего, обещала стать бессмысленной, сказал «Александр Сергеевич». Он поднялся с камня, на котором сидел, и, задрав голову, стал зачем-то осматриваться по сторонам, словно ища что-то в кронах деревьев. – Где же эта зараза? Ведь только что был тут… Ага, вот ты где! Попался, приятель!

Неожиданно для присутствующих достав из-за спины свежевыструганную рогатку, он вложил в нее камень, оттянул резину и выстрелил. Резина – черная, показавшаяся какой-то странно знакомой, – издала характерный щелчок, треугольный камешек коротко просвистел в воздухе, послышался трескучий удар, и какая-то подстреленная на лету птица, сбивая листья и ломая ветки, кувырком упала на землю в паре десятков метров от водопада. Она рухнула среди камней на берегу ручья; место было открытое, и Сумароков не стал, как собирался, спрашивать, что это за дурацкие выходки: когда беспорядочное падение закончилось, он, наконец, разглядел, что это вовсе не птица.

– Беспилотник, – сказал он, поскольку рот все равно уже был открыт. – Ну и ну!

Гриняк бросил в ту сторону короткий, невнимательный взгляд и снова уставился на рогатку. Рогатка была самодельная, и смастерили ее точно так, как это делал в подростковом возрасте сам Алексей Ильич: из крепкого раздвоенного сучка и куска велосипедной камеры. То есть камера могла быть и автомобильной, но где в наше время найдешь автомобильную шину с камерой?

– Не знал, что в Венесуэле гастролирует московский цирк, – сказал он.

– А я во время прошлогодних гастролей потерялся, – поддержал шутку «Александр Сергеевич». – И самое печальное, что меня до сих пор не хватились… Этот сувенир, – сменив тон, кивнул он в сторону сбитого беспилотника с переломленным крылом, – отдадите Моралесу. Скажете, что камнем подбили – заметили и подбили.