Посыпанная мелким гравием аллея с утопающими в экзотических цветах каменными скамьями, вазонами и копиями (а может, то были оригиналы) каких-то страхолюдных местных идолов, которые, будто нарочно, выставляли из кустов свои уродливые лица в самых неожиданных местах, привела их к полуразрушенной каменной ограде. Плети каких-то вьющихся растений густо заплели неровную кладку, угнездившиеся в щелях корни медленно, но верно довершали процесс разрушения, начатый беспощадным к творениям человеческих рук временем. Какие-то незнакомые птицы в ярком, как карнавальный наряд, оперении шумно перепархивали с ветки на ветку, оглашая округу неблагозвучными, как брань сержанта Лопеса, криками. Воздух был горяч и влажен, и выпитые за завтраком кофе и сок сразу выступили на коже липкой испариной. Чувствуя, каким неприятно скользким стало под рубашкой тело, Сумароков, как обычно, поймал себя на том, что по сравнению с этим пакостным ощущением даже поджидающая впереди ледяная купель кажется ему желанной и вовсе не такой уж холодной.

Шагая по едва заметной тропинке, что вела к водопаду, они почти не разговаривали. В сотый раз сетовать на безделье и скуку в расчете на то, что скрытые микрофоны донесут их слова до генерала Моралеса, и тот, наконец, хоть как-то ускорит события, не хотелось – надоело, да и неизвестно было, есть тут на самом деле микрофоны, или это просто плод их воспаленного воображения. Сумароков попытался, было, вернуться к перманентно беспокоящей его теме сложных взаимоотношений с прислугой женского пола, но быстро умолк – не хватило дыхания, да и Гриняк не проявил никакого желания поддержать разговор.

Вскоре они услышали впереди шум водопада и, выйдя из леса, изумленно замерли на месте: на любимом плоском камне Алексея Ильича, где тот обычно отдыхал после купания, расселся какой-то незнакомый тип откровенно нездешней, европейской наружности. Он был чуть выше среднего роста, темноволосый и, несмотря на далеко не юношеский возраст, ладно скроенный и крепко сшитый. Мечта Остапа Бендера, белые тропические штаны, в которых щеголял этот неизвестный гражданин, были слегка испачканы землей и зеленью; расстегнутая до самого низа пестрая рубашка с коротким рукавом открывала мускулистый незагорелый торс, из-под полей почти такой же, как у покойного Сердюка, широкополой панамы поблескивали темные очки. Незнакомец что-то строгал перочинным ножиком, бездумно роняя стружку в ручей, который подхватывал ее и, кружа, уносил в сторону недалекого моря. При появлении Гриняка и Сумарокова незнакомец убрал свое рукоделье за спину, спрятал ножик в карман и вежливо поздоровался:

– Буэнос диас, сеньоры!

– Буэнос диас, – машинально ответил на приветствие Сумароков и только потом сообразил, что слово «сеньоры» было произнесено на русский манер, с «ы» на конце. Сообразить-то он сообразил, но с небольшим опозданием, и вопрос, который при всей его закономерности следовало бы задать на другом языке, прозвучал по-испански: – Ке паса?

– Но пасаран, – сообщил незнакомец, ясно дав понять, насколько именно владеет – вернее, не владеет – испанским.

– Кто вы такой? – хмуро и неприветливо поинтересовался Гриняк.

– Пушкин, – с улыбкой ответил незнакомец, – Александр Сергеевич.

Если бы он сказал: «Конь в пальто», это не прозвучало бы ни менее невежливо, ни более информативно. Уставший от жары и неопределенности Сумароков немедленно почувствовал острое желание слегка поучить этого хама хорошим манерам, о чем и не замедлил его уведомить.

– Не верит, – невозмутимо хмыкнул хам. – Вот чудак! На, читай, Фома неверующий!

Сумароков заглянул в протянутый паспорт и, в свою очередь, хмыкнул.