Она видела дневной свет,
она не могла его не видеть.
Вдруг ей вспомнилось: Толе исполнилось три года, вечером пили чай со
сладким пирогом, и он спросил: "Мама, почему темно, ведь сегодня день
рождения?"
Она видела ветви деревьев, блещущий под солнцем полированный
кладбищенский камень, дощечку с именем сына, - "Шапошн" было написано
крупно, а "иков" лепилось мелко, буква к букве. Она не думала, у нее не
было воли. Ничего у нее не было.
Она встала, подняла письмо, стряхнула закоченевшими руками комки земли
с пальто, очистила его, обтерла туфли, долго вытряхивала платок, пока он
вновь не побелел. Она надела на голову платок, краешком его сняла пыль с
бровей, обтерла губы, подбородок от пятен крови. Она пошла в сторону
ворот, не оглядываясь, не медленно и не быстро.
34
После возвращения в Казань Людмила Николаевна начала худеть и стала
похожа на свои молодые фотографии студенческой поры. Она добывала продукты
в распределителе и готовила обед, топила печи, мыла полы, стирала. Ей
казалось, что осенние дни очень длинные и ей нечем заполнить их пустоту.
В день приезда из Саратова она рассказала родным о своей поездке, о
том, что думала о своей вине перед близкими людьми, рассказала о приходе в
госпиталь, развернула пакет с изодранным осколками кровавым
обмундированием сына. Когда она рассказывала, Александра Владимировна
тяжело дышала, Надя плакала, у Виктора Павловича стали дрожать руки, он не
мог взять со стола стакан чая. Прибежавшая навестить ее Марья Ивановна
побледнела, рот ее полуоткрылся, и в глазах возникло мученическое
выражение. Одна лишь Людмила говорила спокойно, глядя яркими, широко
открытыми голубыми глазами.
Она теперь ни с кем не спорила, а всю жизнь была большой спорщицей;
раньше стоило сказать кому-нибудь, как доехать до вокзала, и Людмила,
волнуясь и сердясь, начинала доказывать, что совсем не по тем улицам и не
теми троллейбусами надо ехать.
Однажды Виктор Павлович спросил ее:
- Людмила, с кем это ты по ночам разговариваешь?
Она сказала:
- Не знаю, может быть, померещилось что-нибудь.
Он не стал ее больше спрашивать, но рассказал Александре Владимировне,
что почти каждую ночь Людмила раскрывает чемоданы, стелет одеяло на
диванчик, стоящий в углу, озабоченно негромко говорит вслух.
- У меня такое чувство, словно она днем со мной, с Надей, с вами - во
сне, а ночью у нее оживленный голос, какой был еще до войны, - сказал он.
- Мне кажется, что она заболела, становится другим человеком.
- Не знаю, - сказала Александра Владимировна. - Все мы переживаем горе.
Все одинаково и каждый по-своему.
Разговор их был прерван стуком в дверь. Виктор Павлович поднялся. Но
Людмила Николаевна крикнула из кухни:
- Я открою.
Непонятно было, в чем дело, но домашние замечали, что после возвращения
из Саратова Людмила Николаевна по нескольку раз на день проверяла, - нет
ли писем в почтовом ящике. |