|
Высокий чернобородый человек в поддевке громко говорил Маркову через головы людей: - Надобно знать правду! Солдаты - знают; чтобы убить одного немца, теряем троих наших... - Ложь! - Нервничают, - сказал Дронов, вздыхая. - А Бердников - видишь? - спокоен. Нужно четыре миллиона сапогов, а кожа в его руке. Я таких ненавижу, но - уважаю. А таких, как ты, - люблю, но - не уважаю. Как женщин. Ты не обижайся, я и себя не уважаю. Самгин, строго взглянул в расплывшееся лицо, хотел сказать ему нечто отрезвляющее, но, вместо этого, спросил: - А - Тося - где? - Тосю я уважаю. Единственную. Она в Ростове-на-Дону. Недавно от нее посланец был с запиской, написала, чтоб я выдал ему деньжата ее, 130 рублей. Я дал 300. У меня много их, денег. А посланец эдакий... топор. Сушеная рыба. Ночевал у меня. Он и раньше бывал у Тоси. Какой-то Тырков, Толчков... - Поярков, - машинально поправил Самгин. - Может быть. Она прятала его от меня. Я даже подумал: старый любовник. Но он-сушеная рыба. Протопоп Аввакум. Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса людей - источник мудрости. Людей стало меньше, в зале - просторней, танцевали уже три пары, и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, - голоса людей звучали все более сильно и горячо. Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, - правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы. - Господа! - взывал маленький, круглолицый человечек с редкими, но длинными усами кота, в пенснэ, дрожавшем на горбатом носу. - Господа, - еще более убедительно возгласил он трепетным тенорком. - Мы ищем причину болезни и находим ее в одном из симптомов - Распутин! Но ведь это смешно, господа, это смешно! Распутин - маленький прыщ, ничтожное воспаление клетчатки. - Это - пессимизм! - Слышишь? - спросил Дронов. Клим Иванович утвердительно кивнул головой. - Пред нами - дилемма: или сепаратный мир или полный разгром армии и революция, крестьянская революция, пугачевщина! - произнес оратор, понизив голос, и Тотчас же на него закричали двое: - Ну, знаете, мир... - Это - возмутительно! - Нервничают, - снова сказал Дронов, усмехаясь, и поднял стакан вина к толстым губам своим. - А знаешь, о возможности революции многие догадываются! Факт. Ногайцев даже в Норвегию ездил, дом купил там на всякий случай. Ты - как считаешь: возможна? - Нет, - строго и решительно ответил Самгин и предложил: - Не мешай слушать. - А я, брат, выпью за революцию, - пробормотал Дронов. - Она - решение. Разрешение путаницы... Личной... И - вообще... К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил: - Поедем к девицам? Самгин отказался, он ночевал у Елены, где почти каждый вечер собирались и кричали разнообразные люди, огорченные и утомленные событиями. Заметно возрастало количество таких, которые тоскливо говорили: - Ох, когда же конец этой войне? Вертелся Ногайцев, щедро сеял ласковые слова, улыбки и согласно говорил: - Да, да! Пушки стреляют далеко, а конца войне - не видно. |
