|
Он замолчал, облизнул нижнюю губу, снова взмахнул рукой и пошел к двери, сказав: - Ну, и-прощайте! До двери его проводили молчанием, только стесанный затылок, шумно вздохнув, прошептал: - Ага, ушел. Гости ждали, что скажет хозяин. Он поставил недокуренную папиросу на блюдечко, как свечку, и, наблюдая за струйкой дыма, произнес одобрительно, с небрежностью мудреца: - Интересный малый. Из тех, которые мечтают сделать во всем мире одинаково приятную погоду... Журналист, брат революционера, в свое время заподозренного в провокации, поддержал: - ...забывая о человеке из другого, более глубокого подполья, - о человеке, который признает за собою право дать пинка ногой благополучию, если оно ему наскучит. - Да, - забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, - сказал литератор, покачивая красивой головой. - Но следует идти дальше Достоевского - к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни... Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога? Самгину казалось, что хозяина слушают из вежливости, невнимательно, тихонько рыча и мурлыкая. Хозяин тоже, должно быть, заметил это, встряхнув головой, он оборвал свою речь, и тогда вспыхнули раздраженные голоса. - Каков? - спросил серый человек с квадратным затылком. - Бандит 906 года! Ага? Особенно возмущались дамы, толстая говорила, болезненно сморщив лицо: - А язык! Вы обратили внимание, какой вульгарный язык? Ей вторила дама меньших объемов, приподняв плечи до ушей, она жаловалась: - Отрава материализмом расширяется с удивительной быстротой... Говорили все и, как всегда, невнимательно слушая, перебивая друг друга, стремясь обнародовать свои мысли. Брюнетка, туго зажатая в гладкое, как трико, платье красного цвета, толстогубая, в пенснэ на крупном носу, доказывала приятным грудным голосом: - Мы обязаны этим реализму, он охладил жизнь, приплюснул людей к земле. Зеленая тоска и плесень всяких этих сборников реалистической литер[атуры] - сделала людей духовно нищими. Необходимо возвратить человека к самому себе, к источнику глубоких чувств, великих вдохновений... Хозяин слушал, курил и в такт речи кивал головой. Самгин не был удивлен появлением Лаврушки, он только вспомнил свое сравнение таких встреч со звездами: "Мало их или много? Кажется - уже много..." - Боже мой, - кто это, откуда? - с брезгливым недоумением, театрально спросила толстая дама. Шершавый литератор, покрякивая, покашливая, ответил: - Поэт, стихи пишет, даже, кажется, печатает в большевистских газетках. Это я его привел - показать... Андреев утвердительно кивнул головою: - Да, мне захотелось посмотреть: кто идет на смену нежному поэту Прекрасной Дамы, поэту "Нечаянной радости". И вот - видел. Но - не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи. - Боже мой, боже! Куда мы идем?-драматически спросила дама. Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода. - Мы никуда не идем, - сказал он. |
