– Вы, ей-богу же, характерная актриса, Тамархен. Поверьте. Давайте-ка сыграем с вами «Хороший конец» Чехова.

– Что вы! Я – сваху? Не смогу.

– Ещё как сможете! Решено?

Он не на шутку загорелся. Колюшка из «педагогических» соображений поддержал его. Начали репетировать. Получилось. Мы долго с успехом играли вдвоём этот маленький спектакль. Я была уже прочно занята в репертуаре, а Борис Павлович всё что-то придумывал, искал новые миниатюры, отрывки.

– Как вы смотрите на сцену из «Леса» Островского? Я – Аркашка. А вы – Улита.

– Ну что вы? Это уж, знаете, сущий бред.

Товарищи диву давались, но вскоре и эта затея была воплощена. Борис Павлович узрел во мне какого-то озорного чертёнка, и я выпустила джинна из бутылки.

Понятие «публичное одиночество» применительно к лагерной жизни имело буквальный смысл. При постоянном пребывании на людях образовывалась невидимая скорлупа, в которую удавалось кое-что спрятать. Многолюдье бараков становилось условным. Мы с Колей ухитрялись здесь, в театральном бараке, рассказывать друг другу о сокровенном, улавливать вовсе сокрытое в душе. Нам удавалось творить «нашу жизнь».

Колюшка понимал, что Юрик – постоянная, неуходящая боль. Он не спрашивал: «Что с тобой?» Говорил: «Не плачь. Я узнавал, мы скоро поедем в Вельск, и ты увидишь сына. Скоро заберёшь его к себе». Он рассказывал о своей матери, которую потерял во время войны. Его изводило чувство вины за то, что она о нём ничего не знает. Я мысленно дала себе обет после освобождения во что бы то ни стало найти её.

* * *

В театральном бараке стоял ровный гул обыденной жизни. Открылась входная дверь. Со свистом ворвался зимний холод. Вошёл незнакомый человек в повидавшей виды шинели. Шумно и весело поприветствовал:

– Здравствуйте, товарищи! А где тут можно увидеть Тамару Петкевич? Вам письмо от Александра Осиповича. А я – Борис Маевский.

Я с любопытством смотрела на того, с кем уже обменивалась письмами, не будучи знакомой, о ком так много слышала и знала из писем Александра Осиповича.

– Привет, Коля.

– Здравствуй, Борис.

По встречам в Ракпасе, куда ТЭК наезжал ранее, они уже знали друг друга. Покрытый чистой тряпочкой чемодан, стоявший на Колином топчане, заменял нам стол.

– Мы ужинаем. Подсаживайся к нам.

– Есть чай? Это славно. На улице холодища.

Борис осмотрел барак:

– А у вас тут совсем неплохо. Рассказывайте, как живёте. Чего такого готовите?

Через несколько минут мы уже разговаривали как стародавние знакомые. Лицо у Бориса мальчишеское. А взгляд – человека, умудрённого опытом. Умён. Всё знает. Литературные новинки? Ради бога! Музыка? Пожалуйста. Сам играет на пианино. Театр? До войны был в труппе ЦТСА в Москве. Поэзия? Тут речь пересыпалась именами, коих я и вовсе не слыхивала. К тому же он и сам пишет стихи. Александр Осипович прав: «Талантов – тьма! Даже слишком много!» Разговор задержался на Эренбурге. Недавно я прочла «Бурю». Мне нравилась Мадо. Борис заспорил, начал нападать. Я стушевалась. Даже в манере спора у Бориса присутствовал блеск.