Верный пёс Пегас, оставленный капитаном Силаевым дома, нагонял своего хозяина и наш состав. Узкоколейка была проложена по болотистому, топкому участку тайги. Собака мчалась за нами, перепрыгивая с кочки на кочку, на колею, опять на кочку, на другую, лаяла, надсадно требовала её подобрать. Мы не выдержали:

– Гражданин начальник, да остановите же «кукушку», возьмите собаку!

«Генералитет» манекенно хранил молчание, смотрел куда-то мимо, выказывая свою непричастность к лирическим «пустякам». У капитана от тревоги за пса сводило скулы, но он хорохорился: «Добежит!» И пёс действительно старался. Вскидывал уже заплетающиеся лапы, мчал не по прямой, а сложным зигзагом, норовя не отстать от платформ.

– Да пожалейте его! – ещё раз подали мы голос, защищая животное.

Четвероногая доверчивость ещё несколько минут перемахивала с торфяных кочек на колею, нагоняя нас… Раздался жалобный предсмертный взвизг под колесом, и собаки не стало. Только тогда капитан заорал не своим голосом: «Остановите!» – поднял бездыханного пса, бережно положил на нашу платформу. Худо было капитану Силаеву. Но ни слова. Ни слезинки. Только крикнул:

– Поехали! Давай!

За сострадание к живой собаке капитан Силаев мог прослыть у начальства слюнтяем. А чучело, которое он соорудил из мёртвого Пегаса? Что ж, чучело посмертно любить не возбранялось.

* * *

Во всех известных мне случаях побег был стихийным рывком, редко точно рассчитанным планом. Рассказывали о матери, которая, приехав на свидание к своей восемнадцатилетней дочери и получив разрешение на двухдневное проживание с ней за зоной, увела дочь через тайгу в побег. Разрыв между наивным, естественным сознанием и реалиями закона и тайги был оплачен тем, что мать получила срок, а дочери его добавили.

Из вагонов ранним утром мы отправлялись репетировать на колонну. Распевали птицы. Природу, лес мы считали другом. Но дружественны были только обочины таёжной глуби. У дороги я увидела белый гриб, за ним другой, ещё…

– Можно я забегу в лес? – пожадничала я, предвкушая обед.

Конвоиры разрешили. Я быстро заполнила котелок. Аукалась с Колей. «Воз-вра-щай-ся, хва-тит!» – кричал он. А коричневые шляпки дразнили: «Вот я, вот». Один крепче и моложе другого. Кидала уже в платок. Ещё один, ещё… И вдруг наткнулась на плотность тишины. Ни пения птиц. Ни «ау». Колодец безмолвия… Я заблудилась. Опрометью кинулась в одну сторону, в другую.

Вся исцарапанная, в панике я продиралась куда-то, окончательно утратив представление о том, где нахожусь. Вдруг услышала хруст сучьев, вертанулась на него, и у меня кровь застыла в жилах. Невдалеке, возле одного из деревьев, стояла и сумасшедшими, наводнёнными безумной хитростью глазами смотрела на меня – не то коряга, не то человеческое существо. Я успела понять, что это одичавшее создание – женщина, вперившая в другого, живого, свой уже совсем недогадливый, но страшный взор.

От ужаса какое-то мгновение не могла двинуться с места. Потом метнулась и побежала без оглядки неизвестно куда. Бежала, пока не обессилела. Оглянулась. Никого. Безнадёжная тишина задавливала. Я сама уже была близка к помешательству. Всё! Я никогда отсюда не выберусь. Не слух даже, а инстинкт различил какой-то неясный звук. Я требовала: «Повторись ещё! Спаси!» И тишина послушно повторила звуковое отражение.