– Удивила ты меня чрезвычайно, – заключил он. – Неожиданно. И – талантливо.

И как всегда – ширь и объём вопросов и тем. От интереса к тому, что с Юриком, со здоровьем, до журнала «Звенья», в котором он указал на статью Пиксанова «Дворянская реакция на декабристов». В такой полноте мне впервые открылся трагизм жизней декабристов. Отношение отцов к поступкам сыновей, дворянские представления о чести, искреннее раскаяние декабристов, их настоятельная потребность объясниться с царём – ошеломили.

В один из вечеров вохра не стала нас разгонять, и мы засиделись в дощатом закутке Александра Осиповича до утра. Стояла белая июньская ночь. Он читал нам «Трёх сестёр». Читал так, как мог только он, – прибавив к Чехову себя самого и все наши страдания тоже. Потрясённые, мы слушали как будто впервые.

– «Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь. О милые сёстры, жизнь наша ещё не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, ещё немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»

Свежий утренний ветерок сотрясал тонюсенькие стволы посаженных на Ракпасе подростков-берёзок. И так же знобило душу. Неразъяснённые догадки про бытие, едва постигнутые чувством, космически интимно звучали в искусстве. Что же оно? И где границы между ним и жизнью? Здесь, на Ракпасе, находилась Хелла Фришер. Ещё не ведая, как близко сведёт нас жизнь в дальнейшем, я не забывала чужестранку со страшной судьбой. Александр Осипович открыл Хеллу с неожиданной стороны:

– Знаешь, она талантливая писательница!

Нещадно коверкая русские слова своим сильным акцентом и хрипловато смеясь, Хелла добавляла: «Руска писателница». Она думала и писала по-немецки. И все, кто знал немецкий язык, тогда и позже утверждали, что в переводе её «листки» утрачивают очарование. И всё же я с жадностью впилась в перевод.

Когда Александр Осипович написал мне однажды: «У меня с Хеллой самый настоящий роман», я не перевела это на язык конкретного понятия. Но теперь, когда вникла в Хеллины листки, поразилась, в какой смертной зависимости от Александра Осиповича она существует. За экзотической внешностью, за её красотой изнемогала мятежная и бурная женщина. Она жила импульсами, взлетала, срывалась. То бывала крайне возбуждённой, не замечала никого вокруг, а то пребывала в тяжёлом, депрессивном состоянии. Причины для этого были веские: Хелла доживала последние дни своего срока. На родину, в Чехословакию, ей возвратиться никто бы не дал. «Коминтерновской» Москвы не существовало, все коминтерновские друзья были ликвидированы в 1937 году. Никакой душевной и духовной опоры, кроме Александра Осиповича, она не имела. К счастью, в это же время освобождался наш друг китаец Цю Дзинь Шань, работавший ранее в театре кукол Тамары Цулукидзе. Приняв нестандартное решение – уехать после освобождения не к центру или к югу страны, а ещё дальше на север, – он списался с усть-куломским театром, который нуждался в художнике, перетащил туда своего друга Джан Бао и добился приглашения Хеллы в качестве костюмерши. Хелла согласилась и, освободившись, уехала к ним в Усть-Кулом.