И вдруг с внезапностью урагана Вера Петровна сделала какой-то рывок, выдавила из себя неясный истерический звук и, соскользнув с табуретки, встала передо мной на колени:

– Тамара Владиславовна, отдайте мне Юрика! Вы молоды. У вас ещё будут дети, а я не могу их иметь. Отдайте мне его!

Я всякий знала страх. Такого вообразить не умела.

– Что вы такое говорите? Господи! У вас есть собственный сын. У вас есть ваш ребёнок.

Но ей нужен был Филипп. И потому мой сын был нужен тоже.

Степень её ошалевшего бесстыдства втягивала в какой-то кромешный ужас. Но что-то охранительное, механически ведущее удерживало, не давало мне права на неверное движение. Я заторопилась умерить, утишить опасную силу, которая с таким откровением и цинизмом обнаруживала себя. Надо было всеми силами убедить эту женщину, что я не помышляю о Филиппе. Почему-то я никому, никогда не смогла рассказать о происшедшем в амбулатории. Воспоминание об этом наплывало как кошмар и ввергало в депрессию. Я не могла понять, почему они оба присвоили себе права на всё.

Примерно через неделю, отъехав недалеко от места, где жили Бахаревы, я узнала, что сын заболел. У него нашли корь. Была высокая температура. Я помнила, как сын болел в Межоге. Лёжа в постели, мотал головкой то влево, то вправо; в глазах появлялся первый опыт терпения. Эта картина преследовала меня: сын мечется, задыхается, я нахожусь почти рядом и ничем не помогаю ему. Казавшаяся поначалу бредовой, мысль добраться до сына стала маниакальной. Мне удалось дозвониться до Филиппа и получить разрешение прийти к ним в дом. Упросив своё начальство отпустить меня, я уговорила и конвоира, и мы отправились в путь. Когда мы подошли к деревянному дому, где жили Бахаревы, руки и ноги у меня дрожали. Дверь открыла Вера Петровна.

– Можно войти? Как Юрик?

– Пока тяжело. Идите туда, в спальню, – зло ответила хозяйка.

Юрочка лежал на «взрослой» постели. Затруднённо дышал. Сидевший в кресле Филипп встал:

– Страшного ничего нет. Сейчас ему легче. Сделано всё, что надо. Паника ни к чему.

Вошедшая следом мать Веры Петровны смерила меня лютым взглядом и, поняв, кто пришёл, стала греметь тазами и громко ругаться:

– Нечего впускать в дом арестантов! Освободится, тогда пусть и является!

Как передавала сама Вера Петровна, её старая мать давно грозила меня «ошпарить кипятком или кислотой глаза выжечь». Но боже, каким благом прозвучало сказанное ею сейчас: «Освободится, тогда пусть является». Значит, они говорят об этом, ждут. Встав на колени, я положила голову на подушку к сыну. Он серьёзно и воспалённо смотрел на меня. Я что-то шептала, говорила ему. Вера Петровна стояла напротив. Хозяйка! Вторая мать! Случайно я поймала на лице Филиппа выражение откровенного самодовольства. Ну да: две «его» женщины страдают у кровати его сына… Юрочка вскоре поправился, стал «весёленький», как сообщили они в письме.

* * *

Как-то нас повели на одно из подразделений, на котором мы никогда не бывали. Семь или восемь километров мы шли вглубь леса едва обозначавшейся дорогой. Колонна была обнесена старообрядческим бревенчатым частоколом с натянутыми поверх него рядами проволоки. Отыграли концерт. Ночевать на колонне не разрешили. Объект был засекречен. Нам дали под поклажу сани и отправили в обратный путь.

Лес. Безмолвие. Луна ушатами света обливала снег, поджигая снежинки многоцветьем.