— Спасибо, — сказал я смято, а хотел сказать: «Я очень благодарен. Извини, что столько времени мама не приходила к тебе». «Я тронут!» — хотел я сказать. Положил трубку, а в пальцах долго ещё жил холодок страха — вдруг бы Тоша отказалась от встречи с мамой? И нежность к Тоше сделала меня слабым: я уселся на свою тахту в своей комнате и долго сидел, пытаясь победить слабость и волнение: как пройдёт эта наша первая встреча втроём?!

Мама ушла переодеваться.

— Где отец? — крикнул я. — На работе?

Она появилась полуодетая в дверях, с распущенными волосами, с расчёской в руках.

— Он поздно приходит? — спросил я.

— Он вообще не приходит, вот уже полгода, — сказала мама.

И только тут я, эгоистище, оторвался от себя и своих проблем!

Мама причёсывалась, закалывала волосы, а я разглядывал её. Она на себя не похожа: потерянная.

— Звонит, спрашивает, что надо, как чувствую себя, звонил ли ты и что говорил.

И вдруг у меня волосы шевелятся на голове: это же я виноват в том, что отец ушёл от мамы. Он поставил условие: я должен дважды в неделю бывать у них. Тогда он не бросит мать. Папик порой звонит мне, игривый, выдаёт весь набор своих шуточек, каждый раз спрашивает, как я возношусь к Олимпу, доволен ли общественными делами?! Домой не зовёт, на встречах не настаивает. Я виноват перед мамой, один я.

Мама смотрит съёжившимися глазами — откуда столько морщин взялось? Мама — исплакавшаяся. Жёлтые подпалины на лице, такая кожа у того, кто не выходит неделями на улицу.

— Как твоя работа? — спрашиваю я.

— Да пока бюллетень, — виновато говорит мама. — Что-то сердце шалит.

— Почему же ты не говорила мне? Я же каждый день звоню!

Робким, незнакомым движением мама приглаживает волосы, одёргивает юбку.

— У тебя дела. У тебя своя жизнь. Я и так тебе напортила много. Теперь я поняла, что ты пережил: ни отец, ни мать не признают твоего выбора!

— Кто же тебе приносит продукты, готовит? — спрашиваю я растерянно. — Как же ты тут совсем одна? И отцу не говорила, что заболела?

— Не говорила.

Я виноват в её болезни и в том, что отец ушёл, да и в том, что раньше, давно, в школе, не рассказал маме о Тоше, не доверился, не захотел познакомить их. Только я виноват.

— Мама, плюнь, — говорю я сердито. — Он не стоит тебя. Я с тобой. Я помогу тебе. Мы с Тошей… — Я запнулся: а что, если они не понравятся друг другу? — Тоша просила не спешить, она печёт в твою честь пирог. Причешись, как ты причёсывалась на праздник, помнишь, волосы вперёд? Постарайся не думать об отце. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя несчастной! — лепечу я беспомощно.

— Двадцать лет, Гриша, я была самой счастливой женщиной. Двадцать лет! Ты понимаешь? — Она давится слезами, и я бегу за водой. Как маленькую пою её, обнимаю, глажу. — Вы оба бросили меня, сразу.

— Я не бросил. Прости меня. Я всегда с тобой! Но я очень занят. Так сложилось.

— Я понимаю, дела. Чем дальше, тем больше дел. Как жить? Не могу привыкнуть…

— Привыкни, прошу тебя, — говорю я зло. — Он — такой, он только о себе…

— Не нужно, Гриша, — просит мама жалобно. — Он — отец. Он любит тебя больше всех. Он думает о твоём благе. Какие-то связи поднял… кому-то… в твоём институте… чтобы тебя выдвинуть…

— Что ты говоришь, мама?!

Но я уже понял, кому обязан Тюбиковой заботой.