Он глянул на дверь. Деревянная, арочного типа, без запоров и тюремных глазков.

Стол, табурет, подсвечник с огарком, три толстых фолианта в старых потрескавшихся переплетах.

Дверь скрипнула и отворилась. В келью вошел знакомый монах с подносом, на котором стояло что-то, накрытое белой салфеткой.

— Выспались?

— Как вас величать, спаситель?

— Брат Иннокентий.

— И долго я здесь валяюсь?

— Три дня. Ранение не тяжелое. Картечь под кожей застряла. Убойный пучок мимо прошел.

Он поставил поднос на стол.

— Тут парное молоко, каша, рыба. Глаша принесла. Все дни о вас справляется. У вас упадок сил. Истощение. Оттого так долго спали. Отец Григорий сказал, что вы очнетесь в полдень. Вот я и пришел.

— Он провидец?

— Для нас святой. Настоятель монастыря. Если что говорит, то так оно и будет. Трифону он предрекал, что помрет тот скоро. «Твоя злость тебя же и погубит». Вчера похоронили.

— Кто такой Трифон?

— Тот, кому вы голову на две части раскололи.

— Я его убил?

— Отец Григорий так не считает. Вы беззащитных людей от верной гибели спасли. Тришку все ненавидели и боялись. Хоронить никто не пришел. Мы с братьями его закопали на отшибе кладбища, но крест не поставили. Безбожником жил, богохульником умер.

— Ребенок сиротой остался?

— Он и был сиротой. Трифон Глашку с базара привез три года назад. Тогда Оксанке еще года не исполнилось. Из каких она мест, никто не знает. Пошла, глупая, в тепло, под крышу. Так он из ее жизни ад устроил. Бил почем зря, пил, буянил, а она работала не покладая рук. Оксану в поле с собой брала. Оставлять без присмотра боялась. Теперь вот избавилась.

— Что же не ушла?

— А куда? Монастырь у нас мужской. Женщин в храм пускаем по праздникам. А дитя? Одна бы, говорит, в омут бросилась. Не стала грех на душу брать. Кровинку свою надо вырастить. Сейчас с колен не встает. За ваше здоровье Бога молит. Себя виноватой считает.

— Она-то тут при чем?… Милицию вызывали?

— Зачем? Да и не поедут они сюда. Однажды были. Тришкину фотографию показывали. Ищут его. Давно ищут. Зря искать не будут. Не выдали мы его тогда. Три дня ходил в храм молиться, хотя и того делать не умел. На большее не хватило. Опять понесло. Продал душу дьяволу. Вы крещеный?

— Крещеный. И даже молиться умею.

Монах его перекрестил.

— Садитесь трапезничать. Вам силы нужны. Ишь, скулы торчат, как угольники, а щек вовсе не осталось.

— Меня Павлом зовут.

— Мы не спрашиваем. Человек сам знает, что говорить, чего не надо. Теперь буду знать. Подкрепись, брат Павел.

— Скажи, Иннокентий, не встретил бы ты меня, не растратил бы патроны на волков, смог бы выстрелить в Трифона? Во спасение душ невинных?

Монах помолчал, ничего не ответил и вышел.

— То-то, браток! — прошептал Павел. — В людей стрелять — не волкам бошки сносить.

Он съел все, что ему принесли. Сил прибавилось. Он вспомнил о своем рюкзаке. Одежда висела на стуле, а рюкзака не было.

Слепцов оделся и вышел из кельи в сводчатый коридор. Иннокентий разговаривал с каким-то монахом у одной из дверей.

Павел подошел, поздоровался.

— Рюкзачок-то мой не затерялся?

— Он у Глаши в доме остался. Отец Григорий попросил его оставить за воротами, когда я тебя на телеге привез в обитель.

— Чем-то он ему не понравился?

— Он сам вам скажет, если пожелаете.

— Пожелаю.

— Идите за мной.