– Боже! Это твоя машина? – растерянно спросила она и даже поморщилась как бы болезненно, пытаясь совместить в сознании «мерседес» и Лозовского – белобрысого, небритого, с длинным, стертым после ночной гонки лицом, который в своих джинсах и заурядном светлом плаще никак с «мерседесом» не совмещался.

– Да нет, приятель попросил перегнать, – небрежно соврал он, чтобы не унижать ее своим неуместным благополучием.

Она сразу успокоилась, даже повеселела, как если бы ей сначала сказали, что она совершила огромную, непоправимую жизненную ошибку, а потом сказали, что никакой ошибки не было.

По дороге высыпала на Лозовского целый ворох подробностей, из которых он не без труда вычленил суть дела. Гарик Баранцев, оказывается, защитил кандидатскую диссертацию и заведовал лабораторией в НИИ лакокрасочной промышленности. Он разработал метод старения красок, состарил несколько картин, которые принес ему знакомый художник, тот продал их как неизвестных малых голландцев за огромные деньги. Подделку обнаружили, завели уголовное дело, взяли подписку о невыезде и грозят посадить, если Гарик не сделает чистосердечного признания и не отдаст деньги, а он не знал ни о каких деньгах.

Лозовский слушал, задавал уточняющие вопросы, а в душе у него разрасталась пустынька. Он вдруг перестал понимать, кто он, что он делает в Ленинграде, что это за женщина сидит рядом с ним и зачем она вешает ему на уши эту лапшу.

– Не вижу проблемы, – заметил он, когда она умолкла и тревожно, с ожиданием и надеждой посмотрела на него из-под густых ресниц огромными серо-зелеными глазами, которые когда– то, очень давно, в какой-то другой жизни, сводили его с ума. -

Пусть отдаст бабки.

– Ты что?! – ужаснулась она. – О чем ты говоришь?! Он ничего об этом не знал! Он ничего, ничего не знал!

– Послушай, как это звучит. Ему принесли картину и попросили состарить. Он состарил.

– Да, да! Так и было!

– Потом принесли еще одну картину. Малых голландцев. И попросили состарить. Потом еще одну. Сколько их было?

– Четыре.

– Все малые голландцы?

– Все.

– А он ничего не знал.

– Так ты думаешь...

– Нет, – перебил Лозовский. – Я ничего не думаю. Думать нужно тебе.

– Ты кто? – помолчав, спросила Альбина. – Я ничего о тебе не знаю. Я слышала, что ты ушел из университета, перешел на заочное. Больше ничего не знаю. Чем ты занимаешься?

– Да вот, перегоняю машины, – ответил известный журналист Лозовский.

– Но все равно хорошо, что ты приехал. Все равно хорошо.

Обязательно позвони вечером, – попросила она, когда он остановил «мерседес» на какой-то старой площади возле НИИ лакокрасочной промышленности, где она работала старшим инженером.

Лозовский виновато улыбнулся:

– Не получится. Вечером я буду уже очень далеко отсюда.

– Да? Как жалко. От тебя везет. Тогда – пока?

– Пока, – сказал он. – Пусть тебе повезет.

Дверца «мерседеса» звучно щелкнула.

Она ушла.

Он уехал.

Двери электрички закрылись, он уехал.

Теперь уже навсегда.

Он уже знал, где будет вечером.

В Тынде – вот где он будет.

Там, где потерялся след девушки с красными, грубыми от работы на бригадной кухни руками, которая однажды на рассвете сказала ему:

– Обними меня. Крепко.

А потом сказала:

– Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.

Таня. Вот как ее звали. Таня.

Больше о ней он не знал ничего.