– Да, – сказал он. – Из Кейптауна.

Она повторила:

– Ты вернулся.

И тогда он сказал ей те слова, которые приготовил и собирался сказать в какой-то совсем другой своей жизни какой– то совсем другой женщине:

– Я тебя люблю. Я любил тебя всю жизнь. Только не знал об этом.

– Идем, – перебила она. – Быстрей.

– Подожди, я не договорил.

– Потом, потом! А то автобус уйдет. Бежим!

– Я на машине.

– На какой?

– На этой.

– Это твоя машина? – поразилась она, и у Лозовского появилось ощущение, что все это уже было, весь этот разговор уже был, он плохо кончился, и сейчас тоже все кончится плохо, скучно, пошло.

– Нет, – сухо сказал он. – Взял у приятеля.

– Ты сошел с ума! А вдруг поцарапаешь? Мы же будем расплачиваться до конца жизни!

– Таньча. Я буду тебе хорошим мужем. Я буду хорошим отцом нашим детям.

– Нет, нет, не спеши. Не спеши, Володя. Потом скажешь. Если захочешь. Поехали.

Она попросила остановиться возле детского сада, молча ушла, через полчаса вернулась, ведя за руку мальчонку лет пяти-шести. Выставила его перед собой, как защиту:

– Вот. Теперь ты знаешь все. Ты что-то хотел сказать?

Лозовский присел на корточки:

– И сколько же нам лет?

– Пять с половиной, – ответила Таня. – В феврале будет шесть.

– Какие же мы белобрысенькие. А чего такой сонный? Не выспался? – спросил Лозовский.

И вдруг замер.

– Как же нас зовут?

– Ягор, – буркнул мальчонка.

– Да, Володя, Егор, – подтвердила она. – А вот отчество у нас – Владимирович...

IV

Станица Должанская обозначилась сначала темной полосой мусора, выброшенного штормом на берег, потом выяснились черные сады, красные черепичные крыши с крестами телевизионных антенн. В домах теплились огни, из ворот выплывали коровы, высыпали овцы, брели по широким выгонам с узким асфальтом посередине и грязными обочинами, блеяньем и мычаньем возвещая о наступлении дня.

Улица Новая, застроенная незатейливыми, как хаты, домами из серого ракушечника, оказалась на краю станицы со стороны степи. Здесь было тише, чем на взморье, дуло поверху, ровно и без тяжелой сырости, сухо. Дом под номером четыре ничем не выделялся среди других домов – с закрытыми на железные засовы ставнями, с палисадниками в шелестящих мальвах, с зацементированными дворами, укрытыми сверху, как маскировочной сетью, виноградными лозами. Утро еще не вошло в дома, улица медленно пробуждалась изнутри бряканьем ведер, скрипом колодезных воротов, горьковатым дымом печей.

Чем-то из детства пахнуло на Лозовского. Отец однажды повез его в затерянную в плавнях кубанскую станицу показать, откуда пошел род казаков Лозовских. Полстаницы были Лозовские с ударением на последнем слоге. Отец тоже был Лозовской, но после войны, когда он демобилизовался и получал гражданские документы, дура-паспортистка написала «Лозовский», так и пошло. Отец страшно злился, так как фамилия была похожа не еврейскую, но переделывать документы не стал – хлопотно, да и в те годы привлекать к себе внимание было небезопасно. После той поездки так и остались в глубинах памяти голубизна мазанок, прохлада глиняных полов под босыми ногами, арбуз с хлебом и особенно горьковатый запах кизячного дыма.

– Рано приехали, – отметил Лозовский. – И в адресе я не очень уверен.

– Родичи? – спросил водитель «шестерки».

– Нет.

– Тогда подождем.