Подошло стадо. Со скрипом открылась половинка ворот, высокая худая старуха в телогрейке выгнала хворостиной корову и равнодушно, мельком посмотрела на чужую машину.

Лозовский поспешно вышел из «Жигулей»:

– Бабуся! Не подскажете, Борис Федорович Христич...

Старуха обернулась. Лозовский умолк. Из-под черного монашеского платка на него смотрели нежные глаза газели.

– Наина Евгеньевна?!

Она улыбнулась.

– Володя. Здравствуйте, голубчик. Какими судьбами?

Глаза – вот и все, что осталось от прежней стройной красавицы, какой она была всего десяток лет назад. Темное лицо, ломкая, как сухая вишня, фигура. Сто лет – вот сколько ей было. Сто лет! Она уже не принадлежала этому миру. И оттуда, из другого мира, как с древней иконы, смотрела на Лозовского с мягкой улыбкой. От нехорошего предчувствия у него сжалось сердце.

– Да вот, оказался в ваших краях, решил заехать, – поспешно объяснил он. – Был недавно в Тюмени. Мне сказали, что Борис Федорович приболел. Как он себя чувствует?

Надеюсь, ничего серьезного?

– Заходите, Володя. У нас не бывает гостей. Борис Федорович вам обрадуется.

– Подожди, – кивнул Лозовский водителю и вошел во двор.

Хрипло взлаял, рванул цепь крупный кавказец. Из флигеля выглянул толстый заспанный малый в тельняшке, подозрительно уставился на Лозовского.

– Цыть! – прикрикнула Наина Евгеньевна на пса, а парню сказала: – Это ко мне. Племянник из Армавира. Съезди сменяй баллоны, газ еле идет. Сколько раз говорить?

– Ну съезжу, съезжу, – буркнул малый и скрылся во флигеле.

– Кто это? – спросил Лозовский.

– Та! Помогает по хозяйству.

На захламленной старыми вещами веранде она скинула телогрейку, предложила:

– Раздевайтесь, голубчик. Сейчас дам чувяки.

– Наина Евгеньевна, вы прямо казачка! – засмеялся Лозовский. – «Цыть», «та», «чувяки». Гуторите. Будто всю жизнь здесь живете.

– Всю не всю, но два года – тоже немало.

– Сколько? – переспросил он.

– Два года, третий пошел.

– Вы живете здесь третий год?

– Ну да. Как приехали из Нюды, так и живем. Что вас так удивило?

– Нет-нет, ничего, – растерянно пробормотал Лозовский К веранде примыкала большая комната, зала, с круглым столом посередине, с ковром над диваном, с прикрытым кружевной салфеткой телевизором на ножках в углу, с широкими, уютно поскрипывающими половицами. На стенах – старые семейные фотографии в деревянных рамках под стеклом: смуглые черноусые мужчины в сюртуках и черкесках с газырями, женщины в кружевных накидках.

– Это дом родителей Бориса Федоровича, – негромко объяснила Наина Евгеньевна. – Уже никого не осталось. Когда мы вернулись из Канады, Борис Федорович выкупил дом. И ничего не стал перестраивать. Сказал: пусть все будет, как было.

Одна дверь из залы вела на кухню, другая в дальнюю комнату, в спальню. Как во многих старых кубанских хатах, самих дверей между залой и смежными комнатами не было, проемы были завешены цветными портьерами. Полы блестели, каждая вещь стояла на своем месте. Это был дом, в котором нет детей.

И почему-то остро пахло мочой. В просторной кухне со старинным, во всю стену буфетом, запах перебивался чабрецом и лавандой, сухие пучки которых висели на стенах. Но запах был и здесь – странный, неуместный, тревожащий.

Наина Евгеньевна поставила чайник, захлопотала возле плиты.

– Садитесь, Володя. Сейчас я вас покормлю. Яишенку будете? Молодец, что приехали.