Не верю я, что Ты придешь!

В Тебя – играли многие…

Ты просто на Него похож –

Глаза большие… строгие…

Округ главы твоей лучи –

Снега, небось, растопятся!..

А руки, словно две свечи,

Горят – сгореть торопятся…

Не верю!

Отойдите все.

Голодная, забитая,

В солярной, смоговой красе –

Земля – Тобой забытая…

И чтобы Ты явился вновь,

Во славе, не крадущийся, –

Когда Малюты жгли любовь

Церквей Твоих смеющихся?!

Не верю!..

Покажи ладонь…

Обочь Христа сиял покой.

Из раны вырвался огонь.

И очи защитил рукой

Фома!

…Держава горькая,

Земля неутолимая –

Над водкой и махоркою –

Глаза Его любимые…

В глаза Ему – да поглядеть…

Поцеловать ладонь Ему…

…Теперь не страшно полететь

По мраку по вороньему.

Теперь не страшно песню петь –

Указом запрещенную!

Теперь не страшно умереть –

Любимому,

Прощенному.

РЕВОЛЮЦИЯ

Это тысячу раз приходило во сне.

…Площадь. Черная грязь костоломных снегов.

Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.

И костры наподобье кровавых стогов.

На снегу, рядом с лавкой, где надпись: “МЪХА”,

В копьевидных сполохах голодных костров,

В мире, вывернувшем все свои потроха

Под ножами планет, под штыками ветров,

В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,

И засохшим бинтом, и ружейною ржой, –

Тело тощей Старухи прощалось с душой,

Навзничь кинуто за баррикадной межой.

Поддергайчик залатан. Рубаха горит

Рваной раной – в иссохшей груди земляной.

Ангел снега над нею, рыдая, парит.

Над костром – мат солдатский, посконный, хмельной.

И рубахи поверх ярко выбился крест.

И по снегу – метельные пряди волос.

Кашель, ругань, и хохот, и холод окрест.

Это прошлое с будущим вдруг обнялось.

А Старуха лежала – чугунна, мертва.

Так огромна, как только огромна земля.

Так права – только смерть так бесцельно права.

И снега проходили над нею, пыля!

И под пулями, меж заревой солдатни,

Меж гуденья косматых площадных огней

К ней метнулась Девчонка: – Спаси! Сохрани… –

И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.

А у Девочки той стыл высокий живот

На густом, будто мед, сквозняке мировом…

И шептала Девчонка: – Робенок помрет… –

И мечтала о нем – о живом! О живом!

Через звездную кожу ее живота

В пулевом, бронебойном, прицельном кольце

В мир глядела замученная красота

Царским высверком на пролетарском лице.

В мир глядели забитые насмерть глаза

Голодух, выселений, сожженных церквей,

А Девчонка шептала: – Ох, плакать нельзя…

А не то он родится… да с жалью моей!..

И себе зажимала искусанный рот

Обмороженной белой худою рукой!

А Старуха лежала. И мимо народ

Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,

Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,

Тек торчащими ребрами тонких свечей

И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви!

И любовью, стыдом поджигавшей барак!

И бараком, что плыл, словно храм на Крови,

Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом – опять,

Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!

…И стояла Девчонка – Великая Мать.