И себе зажимала искусанный рот

Обмороженной белой худою рукой!

А Старуха лежала. И мимо народ

Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,

Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,

Тек торчащими ребрами тонких свечей

И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви!

И любовью, стыдом поджигавшей барак!

И бараком, что плыл, словно храм на Крови,

Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом – опять,

Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!

…И стояла Девчонка – Великая Мать.

И лежала Старуха на красном снегу.

ВАВИЛОН

О, коли Время можно загасить

Одной ладонью голой,

как свечу!..

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.

Сорвут с плечей рогожу и парчу.

Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.

Его глаза звериные красны.

Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.

Он маску мира вздел на рык войны.

По улицам его трусят, трясясь,

Людишки. Морды лошадины их.

И бьется нежное лицо, как белый язь,

В дегтярных топях кабаков ночных.

Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.

Всех серафимов я в анналы лба

Запхала. Вавилонскую зарю

С натуры малевала я, слепа.

Заплеванный мой, каменный мешок,

Любимый город может спать споко… –

Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.

Простимся. Разрываться нелегко.

Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.

Церковная – в За русско речье – мышь.

Ты тесаком мне пуповину режь,

Свиным ножом!

Я заплачу барыш.

От улиц блестких, хлестких, дождевых;

От красных башен – зубья чеснока,

Моркови ли, где колокольный дых;

От кусов снега – белого швырка

Купецкого; от ночек, где подвал

Ворочался всем брюхом мне навстречь,

Бутылью, койкой, куревом мигал,

Чтоб закавыкой заплеталась речь,

Чтоб лечь живее,

чтоб обнять тесней,

Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…

От воплей Вавилонских матерей,

Чей за сынов гробами – зимний путь;

От следа той Боярыни саней –

Двуперстье – ввысь! – на горностай снегу;

От подземельных, воющих огней,

Что розвальни железны на бегу

Рассыплют… –

от разряженных цариц,

От нищенки, кудлатой, как щенок, –

Иду я прочь от лучшей из столиц,

Эх, розвальни мои – лишь пара ног!

Я ухожу навек, мой Вавилон.

Москвища ты, Москвишечка, Москва –

Тоска; Москва – Молва; Иван спален

Великий – почернела голова.

Пророчу велий в будущем пожар.

Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..

Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –

Он все сожжет. Он будет век летать.

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв

С подмышек, из за пазухи, крича:

– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –

В меня как дунут, будто я – свеча!

Весь люд мой Вавилонский заорет!

Костер пожрет и жемчуг и мешок!

Я ухожу навек, о мой народ.

Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!

За все грехи. За крупяную мышь

Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –

Костер Московский,

весело горишь,

Огнь Вавилонский,

души живы ешь!

И, мразь и князь, калека и юрод,

По стогнам,

по соборам,

под землей –

Пребудут все в огне – святой народ,

И – мученства венец – над головой!

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.