— Свекр жил в доме?

— Нет, в домике садовника. Но предосторожность была иллюзорной. Случись взрыв, его бы попросту распылило.

— Он подорвался на мине?

— Да. Я уже говорил, последнее время он вел себя странно: сам с собой беседовал, клял почем свет стоит ворон, бросал в них камни, точно мальчишка. Видели, как он несколько раз пролезал под колючей проволокой, преследуя птиц. Когда ему кричали, чтобы он вернулся, старик уверял, что знает расположение мин. Знает! Прошу прощения, что приходится касаться подобных деталей, но когда это произошло, от него практически ничего не осталось. Его опознали благодаря перстню с печаткой да наручным часам — вещи у меня, они в вашем распоряжении. Излишне напоминать, что недвижимость — как земля, так и усадьба — не подлежит продаже, прежде нужно обезвредить и то и другое, а немцы этого не позволят.

— Послушайте, мэтр, — не вытерпела Клер, — вам отлично известно, что немцы вот-вот уйдут.

— Допустим, — согласился нотариус. — Впрочем, здесь их присутствие никогда особенно не ощущалось — стратегические интересы отсутствуют. Рельеф неблагоприятен для высадки войск — слишком крутой береговой склон. Но это не меняет дела. Для разминирования нужен специалист, а в ближайшем будущем на него рассчитывать не приходится. Если появятся союзники, им и без того будет чем заняться.

— Мэтр, — устало произнесла мать, — идти нам некуда. Усадьба — все, что у нас осталось.

— Конечно, я не могу помешать вам вступить во владение вашими землями, — поджав губы, проговорил Одонье, — но ведь это безумие, чистое безумие, тем более с ребенком, которого не заставишь сидеть на месте.

Жюльена покоробило от этих слов. Неужели его принимают за безответственного мальчишку? Его охватила такая ненависть, что он готов был схватить чернильницу и запустить ею в лицо обидчику.

— Раз уж вы упорствуете, пожалуй, я перейду к оглашению завещания.

Он стал громко читать какую-то тарабарщину, из которой Жюльен мало что понял. Однако к концу процедуры мальчик пришел к выводу, что дед Шарль оставил ему в наследство имение, которым матери предстояло управлять до его совершеннолетия. Именно это он и хотел узнать.

— Вы ставите меня в тяжелое положение, — заявил Одонье, складывая документы. — Если произойдет несчастье, я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым.

Мать знала, что нотариус лукавил, и поэтому не стала его разуверять. Было очевидно, что он ждет не дождется ухода неприятных посетителей. Но в последний момент, когда Одонье уже поднимался с кресла, его, как видно, стали мучить угрызения совести.

— Не потащитесь же вы туда пешком, тем более с вещами, — сказал он. — Я велю Мари запрячь лошадь, она довезет вас до фермы Водре, а оттуда до имения рукой подать. Особенно будьте осторожны с минным полем, никогда не пытайтесь проникнуть за колючую проволоку. Слышишь, малыш? Это тебе не игрушки, ты просто превратишься в кровавое месиво, понял?

— Не говорите с ним, как с деревенским дурачком, — оборвала нотариуса мать. — Уж он-то не допустит промашки. Не заблуждайтесь на его счет: из нас двоих он более осмотрительный.

Одонье проворчал что-то и вышел из кабинета. Вскоре послышалось, как он отдает отрывистые приказания Мари, служанке с тощим пучком на голове. Последовало недолгое совещание домочадцев, в котором роль первой скрипки отводилась свистящему шепоту супруги мэтра.

— Пусть сама разбирается, — донеслось до Жюльена. — Ты им ничего не должен — они без гроша.