— Не обращай на меня внимания, — устало проговорила она. — Какое право я имею тебе приказывать? Вряд ли я его заслужила, это право.

Мальчик почти ее не слушал. Он с жадностью, с наслаждением втягивал носом воздух, весь находясь во власти запахов. Лес, с его испарениями сырого мха, грибов, плесени… и острым благоуханием выступающего на поверхность сока, клейкого, сочащегося между трещинками коры, переливающегося на обломках сучьев. Камедь, растительный клей, или попросту древесная смола, которую он часто жевал в детстве. И конечно, земля… ее густой, тяжелый запах, одновременно и тошнотворный и сокровенный, в котором есть что-то непристойное.

— От нее несет задницей, — частенько говорил дед Шарль, который имел привычку спозаранку созерцать свои владения, после того как неспешно выпускал под дерево длинную струю мочи. — Ей-богу, воняет, как задница шлюхи из борделя наутро после веселой ночки. Не находишь?

— Да вроде того, месье Шарль, похоже… — соглашался работник Франсуа. — Крепко пахнет, что верно, то верно.

— Так ведь она живая, черт побери! — продолжал Адмирал. — Вот от нее и разит утробой.

Теперь Жюльен вновь обретал эти запахи: затхлый дух стойла, вспоротой плугом земли, — осознавая, что, находясь в пансионе, он утратил способность к обонянию. Там серая, бесцветная, пресная местность была лишена запахов. Мертвая зона.

Не сговариваясь, они замедлили шаг. Цветники, разбитые вокруг дома, превратились в непроходимые заросли, все заполонили сорняки, целые плантации чертополоха. Стены сдались под напором мха, ставни, окна затянулись упругой сетью плюща. Все отверстия в доме исчезли под пышной периной растительности. В бассейне, где некогда плескались золотые рыбки, вода стала чернильно-черной. Запретная зона, отграниченная колючей проволокой, начиналась едва ли не от самой ограды, оставив вне своих пределов лишь покосившуюся хижину, сложенную из крупных камней, которые, казалось, уже не видели смысла в тесной сплоченности. Прежде она служила сараем, где хранился мелкий садовый инвентарь для ухода за клумбами. В окнах место выбитых стекол заняла пропитанная гудроном мешковина. Мальчик вдруг подумал о том, что здесь дед провел свои последние годы. Он задержался на пороге. Дверь оказалась приоткрытой — должно быть, так все и оставил дед Шарль, отправляясь на последнюю в своей жизни прогулку. «Интересно, что значит „подорваться на мине“? Успеваешь ли почувствовать боль?» — вдруг пришло Жюльену в голову.

Вытянув руку, мальчик надавил на дверь, которая нехотя, со скрежетом подалась. В лицо ему ударила вонь. Пахло старостью: мочой, нечистотами. Он вошел. Через затянутые мешковиной окна свет внутрь почти не проникал. Посреди хижины стоял стол, заваленный покрытой пылью посудой, яичной скорлупой и мелкими сероватыми косточками, вероятно, останками кроликов, чьи твердые, как жесть, шкурки сушились под потолком, приколоченные гвоздями к балке. В углу была оборудована лежанка — соломенный тюфяк, накрытый ужасающе грязными одеялами. Повсюду полусгоревшие свечки, воткнутые в горлышки пустых бутылок. Иными словами, убогое пристанище нищего, одного из тех несчастных, коих немало мыкается по белу свету и которые не помирают с голоду лишь благодаря жалкому урожаю овощей в огородике размером с носовой платок.

Следом вошла Клер. От Жюльена не укрылось, что она старается держаться, чтобы не зарыдать от отчаяния.

— Ерунда, — подбодрил ее мальчик. — Мы здесь все приведем в порядок. Получится чудесный охотничий домик, вот увидишь!

Он был доволен таким поворотом событий, поскольку наконец-то мог высказаться без стеснения.

— Все вычистим, не безрукие! — заверил он мать.