Изменить размер шрифта - +
Жюльен развернул тележку и побрел к дому. «Одной меньше», — удовлетворенно думал он, стараясь двигаться побыстрее. Масштаб предстоящей работы его не обескураживал, напротив, — ему виделось в ней некое подобие подвига, посланного свыше. «Одной меньше», — повторил он про себя, подходя к хижине, где спала ни о чем не подозревавшая Клер.

С тех пор его распорядок дня оставался неизменным. Каждое утро, еще до рассвета, он сбрасывал в бездну очередную мину и возвращался, стараясь не потревожить сон матери. Днем — работа в огороде. Дважды в неделю после полуночи мальчик наведывался в дом Адмирала и брал в огромной кладовой подвала немного продуктов, которые припрятывал в кустах. На следующий день он отправлялся в лес под предлогом, что хочет встретиться с Рубанком, на самом же деле устраивался под деревом и на час-другой засыпал мертвым сном. Возвращаясь, он делал крюк, чтобы захватить котомку с продуктами, и выкладывал их перед восхищенной Клер, говоря, что это очередной дар Рубанка. Жюльен не знал, сколько времени эта немыслимая версия будет казаться ей правдоподобной, но пока он вынужден был признаться, что не в состоянии выдумать ничего похитрее.

— Поразительно! — говорила мать. — Вот уж не предполагала, что они так щедры. Наоборот, я всегда была уверена, что Горжю нас ненавидят. Мне обязательно нужно пойти и лично их поблагодарить.

— И не думай! — возражал растерянно сын. — Ты их поставишь в неловкое положение. Для Горжю это сущие пустяки: папаша в войну занимался подпольными поставками мяса и набил себе мошну. Эти подачки для них — жалкие крохи!

Но Клер недоверчиво качала головой, и Жюльен не осмеливался смотреть ей в глаза.

 

— Папаша Борневан, — полушепотом произнесла Клер, голос который от волнения стал едва различимым. — Кюре Морфона. Зачем, интересно, он к нам пожаловал?

Мальчик вдруг почувствовал, что она испугалась. Он-то сам не получил никакого религиозного воспитания. Адмирал в свое время раз и навсегда объявил себя атеистом. Конечно, приходилось освящать суда на верфи, но только чтобы не отпугнуть заказчиков, — никто никогда не видел старика Шарля в церкви. Реакция Клер на появление священника была неожиданной — никто из Леурланов не испугался бы так на ее месте, — и Жюльен ощутил болезненную неловкость, застав мать врасплох.

Борневан был кряжистым, как большинство крестьян, но безделье и обжорство покрыли его мышцы, не обремененные тренировкой, толстым слоем жира. Тучный, одышливый, с багрово-красной физиономией, он постоянно что-то бормотал про себя, словно речь его, с трудом удерживавшаяся в груди, обрела наконец форму, недоступную для профанов. Эти невразумительные монологи прославили его на всю округу. Речь кюре изобиловала латинскими максимами и цитатами из Апокалипсиса. С некоторых пор в войне он усматривал «перст Божий», повод «вернуться к истинным ценностям», «огонь небесный», призванный выжечь из сознания людей губительные идеи, занесенные декларациями Народного фронта. «Бог заставил перевести стрелки, — гремел с кафедры его голос, — и часовщиками он выбрал немцев!» Правда, в последнее время кюре стал поскромнее, потише.

Борневан слез с велосипеда и с достоинством поприветствовал мать и сына. Жюльен устыдился, что его застали в таком виде: потного, с черными от земли ногтями. Да и Клер не лучше: платье на груди расстегнуто, руки голые — настоящая замарашка. Прошло несколько мгновений, которых священнику хватило для оценки ситуации: оглядев хижину, их грязную одежду, огражденное поле и, в конце концов, дом с закрытыми ставнями, он был вполне удовлетворен. Закончив обследование, Борневан заговорил, обращаясь исключительно к Клер и произнося слова почти нечленораздельно — способ, к которому прибегают взрослые, когда не хотят, чтобы их услышали дети.

Быстрый переход