— Я думаю, им это было не в тягость, — вставляла Роза Марковна, чтобы разговор не угас

— Еще бы, — моментально подхватывала собачница, — такой генерал, да чтобы теснился. Сам Сталин, бывало, присылал за ним машину. В квартире-то икон не было, не положено было по тем временам, так он, сердешный, перед тем как к вождю ехать, всегда крестился на зеркало.

— Такой геройский генерал просто не мог не иметь соответствующей собаки.

— Была, была собачка, но не генеральская, супруга его, певица из Большого театра, для деток завела, чтобы детки, знаете, росли жалестными ко всякой твари. Смешной такой песик был, весь белый, а на ногах черненькие носочки, Сметаной звали. Хороший был такой, игручий, а детки все одно росли волчатами. То ли оттого, что ласки родительской мало видели, мать-то все в театре да на гастролях, отец тоже в разъездах бывал часто, а если и не ездил, то в штабе заседал, то ли просто зажрались, потому что все у них было: и икра, и дача, и мотоциклеты.

Было, значит, и враз все утекло. Генерала перед самой войной арестовали, и больше его никто не видел. Говорила же ему, чтоб не крестился на зеркало, а завел хоть маленькую иконку, чтоб всегда можно было спрятать в комод. Супруга пока оставалась в театре, но работы ей не давали и платили как какой-нибудь уборщице. Чтобы прокормить семью она потихоньку продавала хрусталь, фарфор и всякую мебель. А продажей занимался младший сын, и это у него прекрасно получалось, и это ему так понравилось, что в скорости он забросил учебу в университете и пошел работать продавцом в комиссионный на Арбате. И что-то там у него произошло такое, отчего он загремел в тюрьму, то ли краденые вещи скупал, то ли воров наводил на квартиры, точно не знаю, я тогда уже у них не работала, но только дали ему аж десять лет. Перед самой войной он вышел по амнистии, заходил, говорят, домой на Котельническую, но я его так и не видела. Потом, я слыхала, он родину продал, за границу сбежал.

А младший, как отца забрали, попивать стал. Он слабый был здоровьем, как-то по пьяному делу простудился, получил воспаление легких и помер. Тоже был способный парень, на пианиста учился, в консерватории выступал. Афиша у него в комнате висела «Концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром. Пианист Казимир Муха».

— Как вы сказали его фамилия? — переспросила Роза Марковна.

— Муха, — как будто даже обиделась Василиса, — по отцу. Нечто не помните — Иван Муха — красный командарм. Его портрет рядом с Буденным и Ворошиловым вешали. А жена у него была из полячек по фамилии Болеста, певица-то не бог весть какая, зато красивая — будто с картины. Она-то и дала детям такие чудные имена, старшего назвала Вацлавом, а младшего — Казимиром. Только не учла, что у нас в России на эти имена ангелов-хранителей нет, вот и потеряла детей.

Василиса еще долго предавалась воспоминаниям, а тем временем в голове у Розы Марковны созрел прелюбопытный план.

— Ума не приложу, где мне искать собак, — прервала она словесный поток Василисы, — Если вы думаете, что это мое животное, так крупно ошибаетесь, мне ее поручили погулять хозяева за двести рублей в месяц. Теперь мне не то, что не видать этой суммы, еще и стребуют стоимость собаки, а это ужас сколько моих пенсий.

— Права не имеют, — рассердилась Василиса.

— Золотые, я бы сказала, слова, — согласилась Роза Марковна, — только для богатых закон не писан. Видно придется мне ходить по дворам и искать этого черного кобеля. Да кто и знает, не скажет. Вот если бы позволили мне гулять с вашей собачкой, тогда другое дело. Собачник скорее поможет собачнику, чем просто так.

— Какие вопросы, бери да ходи сколько влезет, только корми.