Едва Ошанин объявил вечер оконченным, я сразу спрыгнул со сцены и подошел к Тоне:

— Ну, здравствуй... Как ты здесь оказалась?

— Здравствуй, — задерживая мою руку, тихонько ответила Тоня. — Давай выйдем...

— Конечно... Но там холодно... Может, оденемся?

Заходим в гардеробную. Старик-швейцар подает Тоне белую меховую шубку и шапку. Я помогаю ей одеться и думаю: «Да, этот Лал разодел ее!» Горечь, досада, злость — все сразу закипает во мне:

— Ты одна? — спрашиваю зачем-то. — А где твой нареченный?

— Марат, умоляю тебя... не надо...

— Ну что ж, не надо, так не надо... Как ты здесь оказалась? Все еще увлекаешься поэзией?

— Я получила от Оли телеграмму, что ты здесь: вот и пришла. Пришла, чтобы посмотреть на тебя. Но если тебе это не угодно... Если тебя удручает, то я...

Губы у Тони дрожат и голос срывается. Сейчас заплачет.

— Ты что, Тонечка? — беру я ее под руку. — Я очень рад, что встретил тебя. Почему ты решила, что мне не угодно? Глупости какие-то...

Мы выходим на тротуар и идем к Арбату. Молчим, ибо волнение столь велико, что оно мешает и размышлять, и говорить.

— Ты, кажется, не работаешь? — спрашиваю я. — Оля мне говорила...

— Я окончила истфак. Но понимаешь... Лал настоял...

Тоня осеклась, а мне стало смешно, что и она своего мужа называет Лалом.

— Лал тебе запрещает работать? Так надо понимать? А если он узнает, что ты захотела увидеть меня и пришла сюда, ко мне?

— Во-первых, он в командировке, — отвечает небрежно Тоня. — Во-вторых, я никогда не даю ему отчета в своих поступках.

— И у тебя уже есть своя, интимная жизнь, скрытая от его глаз?

— Марат, прекрати, это слишком. О какой интимной жизни ты говоришь? Весь мой грех и вся интимность только в том, что я пишу Оле письма и все время спрашиваю о тебе. Все время передаю приветы, надеясь на что-то...

— Эх, Тоня, Тоня, — не могу сдержаться я.

— Марат, милый, — умоляюще просит она. — Ты меня должен простить за прошлое!

— Да я давно уже простил, — отзываюсь с беспечной лихостью, от которой щемит сердце и кровь стынет — Разве я тебя упрекнул в чем-то? Что поделаешь, если тебе понравился другой? Что поделаешь, если он оказался лучше? Чище! Импозантнее! Какие там еще у него качества? — спрашиваю я со злостью: показная холодность и безразличие изменили мне самым неожиданным образом.

— Маратка, милый, успокойся... Ну, успокойся, — вдруг начинает счастливо смеяться Тоня. — Я ведь знала, что ты не разлюбил меня. Знала! Ну, скажи, что так же, как прежде, любишь меня! Скажи...

Тоня целует меня, и у нее глаза мокрые. Стоим посреди тротуара, оторваться друг от друга не можем. Я только слышу шепот: «Марат, милый мой Маратка, мука моя... совесть моя... счастье мое....»

— Куда мы идем, Тоня? — выйдя из оцепенения, спрашиваю я.

— Ко мне. Я сказала маме, что ты приехал. Посидим, поужинаешь у нас. Мама будет очень рада тебе. Она считает во всем виноватой себя.

— Это тебе твоя мама тогда внушила, что мы с тобой разные? — спрашиваю я. — Я — сын старого партийца, а ты...

— Откуда тебе известно такое, Марат? — испуганно отзывается Тоня. И умолкает. В молчании ее напряженность. Такое ощущение, будто я своим дерзким вопросом погасил вспыхнувшее пламя.

— Оля доверила мне одно твое письмецо. Прости ее, — говорю я и сжимаю похолодевшую руку Тони в своей ладони. — В том письме ты объясняешь истинную причину нашей размолвки. Дескать, оставила меня, чтобы ни чем не омрачать мое существование. Неужели это так?

Тоня высвобождает руку из моей ладони.