Тоня высвобождает руку из моей ладони.

— Марат, давай не будем об этом? Ты прекрасно понимаешь и сам, что мы с тобой и сейчас — на разных полюсах. А тогда — тем паче. Не думаю, чтобы твои родители могли принять меня...

— Тоня, ты жестока ко мне. Как ты смеешь так думать?

— Не надо, Марат. Не бери на себя слишком много, — печально отзывается Тоня. — Окажись я твоей законной женой, мог бы поплатиться и ты, и твой отец. А к чему неприятности? Разве нельзя обойтись без них? Разве недостаточно того, что я тебя люблю? Считай, что ничего страшного не произошло. Просто мы долго не виделись. Встретились, и вот — счастливы...

Тоня выговаривает каждое слово с трудом, словно у нее мерзнут губы. И слезы у нее на глазах, и дышит судорожно. Что и говорить — жестокое счастье. Я опять беру нежные пальчики в ладонь и заглядываю ей в глаза. Я не могу понять, почему у нее такое страшное предубеждение? Почему такой страх? И начинаю внушать ей:

— Хорошо, Тоня, допустим, отец мой не согласился бы на наш с тобой брак. Но я-то, я! Я не поступился бы и мыслью предать тебя. Ты понимаешь это? Да и риска с моей стороны никакого не было. Что из того, что твой отец репрессирован? Дети за родителей в таких ситуациях не несут ответственности...

— Может быть, Марат. Но к чему сейчас об этом? Меня, действительно, сбила с толку мама. Лал пришел ко мне в общежитие и как раз у меня была мама. Сначала они с Лалом поставили меня в безвыходное положение: дескать, мы с тобой не пара. А потом заговорили о благополучии. Маме Лал достал путевку в Сочи и помог вернуть московскую квартиру, меня перевел в Московский университет. Только в одном они меня не сломили. Они не смогли убить во мне любовь. Будешь ты со мной, или опять уедешь далеко отсюда, но ты всегда у меня в сердце...

— Жестокая ты, Тоня, — повторяю я. — Очень жестокая... Ты даже не думаешь обо мне. Тебе совершенно безразлично, как я отношусь к твоей совместной жизни с Лалом! А мне трудно сознавать, что ты с ним.

— Маратка, милый мой, — опять пламенеет Тоня. — Ну о чем ты говоришь? Ну хочешь, я больше не вернусь к нему? Уеду с тобой в Ашхабад? Только ты обдумай, как следует... Чтобы ничего такого...

— Хочу! — говорю я и обнимаю ее. — Хочу... Больше он тебя не увидит.

Мы вошли в метро. Доехали до «Динамо». Лифт в Тонином доме не работал. Пришлось подниматься на шестой этаж по ступенькам. Мать открыла дверь. Спросила, почему так поздно, увидела меня и как-то испуганно улыбнулась. Тоня сжала мне руку.

— Мама, Марат, переночует у нас. Ты оденься, познакомишься.

Тоня раздевается и снимает с меня пальто и шапку. Ведет в комнаты. Их тут четыре. В гостиной накрыт стол. Мать выходит в бархатном платье.

— Простите, но я уже уснула. Я долго ждала вас... Значит, вы и есть тот самый Марат? — разглядывает меня мать Тони. — Я должна просить у вас прощения, мальчик. Это я погубила ваше счастье. Глупая я женщина... Ужасно глупая и немощная. Другие как-то проще смотрят на жизнь, а я...

— Ну зачем же вы так? Мало ли что в жизни бывает... Да и не все потеряно еще, — еле слышно отвечаю я.

— Ах, мальчик-мальчик... Сколько по вас слез пролила Тоня! Давайте выпьем с вами по рюмочке. И простите меня, старую грешницу.

Выпили коньяку. Аделаида Михайловна спрашивает:

— А как вы думаете, Марат, будет амнистия тем, кого в тридцать седьмом взяли?

Я не знаю, что ей сказать, потому что действительно ничего не знаю. Но я зол на вездесущего Лала.

— Знаете, Аделаида Михайловна, если и будет, то поверьте мне, муж ваш вернется без какого-либо участия вашего зятя.

— Ох, опять эти тяжкие разговоры, — упрекает Тоня. — Неужели больше не о чем поговорить? Мама, мы не виделись с Маратом шесть лет, понимаешь? Прошу тебя, не тяготи его своими заботами.