– Ох, ты сама так не думаешь, – говорит дочь. – Брось, мам, ты никогда в это не верила.

– Ты кому нибудь говорила о моих стихах?

– Нет.

– Точно?

– Точно, мам. Пожалуйста.

– Я не могу, – говорит Золи. – Извини. Просто не могу.

Она выразительно опускает руки на стол, будто кладя конец спору, и они молча сидят за круглым кухонным столиком с грубо отесанной столешницей. Золи понимает, что дочь немало заплатила за этот стол, прекрасно сделанный, однако фабричного производства. Вероятно, такие сейчас в моде. Все повторяется снова и снова. Память подсказывает, что Энрико имел обыкновение класть руки на кухонный стол и втыкал нож между пальцами, снова и снова, пока древесина во главе стола не стала шершавой от вмятин.

– Знаешь, Франка, это ужасный кофе, знай твой отец, что мы пьем такую дрянь, наверное, перевернулся бы в гробу.

Они смотрят друг на друга, мать и дочь, потом обе широко улыбаются при мысли, что тень Энрико сейчас проскользнула между ними.

– Знаешь, как ни крути, а я по прежнему нечиста.

– Но ты же сама говорила, мам, что это было и прошло.

– Да, те времена прошли, но я по прежнему живу в них.

– Ужасно люблю тебя, мам, но ты можешь довести до белого каления.

Франческа произносит эти слова с улыбкой, но Золи отворачивается и смотрит в окно кухни. Не более чем в метре за ним – кирпичная кладка соседнего здания.

– Ладно, – говорит Золи, – давай пойдем прогуляемся. Я бы хотела повидать женщин, которых видела вчера рядом с рынком, может, купим себе головных платков.

– Головных платков?

– А потом покажешь, где ты работаешь.

– Мам!

– Мне бы этого хотелось, чонорройа, я бы хотела немного прогуляться. Мне надо пройтись.

Когда они выходят во двор, у Золи уже хрипит в груди. Несколько птиц выпархивают из крон деревьев и кружат над Золи и Франческой, идущими по растрескавшемуся тротуару. Франческа говорит по мобильному телефону. Разговор, как понимает Золи, идет об изменении в расписании, регистрации, времени обеда и десятках других, еще более важных вещей. Золи приходит в голову, что у нее никогда в жизни не было телефона. Франческа закрывает телефон, потом раскрывает, держит его перед собой, нажимает кнопку и показывает матери фотографию. Золи поражена.

– Старее камня, – говорит Золи.

– Однако приятнее на вид.

– Этот твой молодой человек…

– Генри.

– Так мне держать липовый цвет  наготове?

– Конечно, нет, мам. С ним иногда так тяжело. Эти мужчины просто хотят, чтобы ты была их цыганочкой. Думают за завтраком, что ты как то, ну, не знаю…

– Щелкнешь пальцами?

– У меня их уже столько было, может, надо завести бухгалтера.

Некоторое время они молча греются на солнце, наслаждаясь обществом друг друга. Потом под руку идут к ярко пурпурному автомобилю, похожему на жука. Золи садится на переднее сиденье. Беспорядок в машине Франчески удивляет мать, но чем то ей симпатичен: на полу валяются стаканчики, бумага, одежда, пепельница переполнена окурками. Золи приводит в трепет жизнь дочери, такая непонятная, разительно не схожая с ее собственной. На полу у ее ног лежит один из цветных буклетов конференции. Она рассматривает его, пытаясь понять, что там напечатано. Наконец Франческа говорит, переключая передачу:

– От колеса к парламенту: цыганская память и воображение.

– Как замысловато, – говорит Золи.

– Но хорошо, не находишь?

– Да, хорошо. Мне нравится.

Золи не лукавит: в этих словах есть сила и власть, благопристойность, уважение, все то, чего она хотела для своей дочери. На первой странице обложки – красочное изображение: колесо, а внутри него – цыганский флаг, фотография пустующего парламента и танцующая девушка.