Говорили, что Золи пытается прожить жизнь, приподнявшись на несколько футов над землей. Невозможно преодолеть некоторые предрассудки: ей до сих пор нельзя было носить с собой книги. Отправляясь в табор, она зашивала страницы в подкладку пальто или делала для них специальные карманы в платьях. Она любила переводы на словацкий раннего Неруды, чью книжку купила у букинистов. Золи ходила, припрятав любовные песни у бедер, а я учил наизусть стихи, чтобы шептать их, когда нам выпадала возможность остаться наедине. В других карманах она носила томики Ивана Краско, Лорки, Уитмена, Ярослава Сейферта и даже новые произведения Татарки. Сбрасывая в типографии пальто на пол, чтобы мы могли почитать друг другу стихи вслух, она сразу становилась тоньше.

Наступила зима, табор оставался на месте. Я, как ни пытался, не мог разобраться в этом времени. Магнитофон замерз. Бобины потрескались. Микрофон обледенел. Мои ботинки покрылись инеем, кровь не поступала в пальцы. Золи не хотела общаться со мной при посторонних: мы не могли позволить, чтобы нас часто видели вместе.

Я вернулся в Братиславу. Иногда я стоял под железнодорожными громкоговорителями просто для того, чтобы слышать раздающиеся из них голоса. Я предпочитал свои книжные полки пяткам детей Вашенго, упирающимся мне в ребра, но, потосковав дня два по Золи, я снова поехал в табор, положив в рюкзак магнитофон. Она улыбнулась и прикоснулась к моей руке. Из за угла показался ребенок, и она отпрянула. Я бродил по зимнему табору. Ржавые железяки. Порванные провода. Помятые металлические бочки из под бензина. Собачьи кости. Консервные банки. Оглобли кибиток. Множество потерянных вещей.

Конка выглядела худой и нездоровой, ее лицо вечно было перекошено от холода. Она нашла шаль с узором из роз и куталась в нее, сидя на ступеньках своей кибитки. Мужчины окружали лошадей, будто ожидая, что у тех что нибудь выпадет изо рта.

Я хотел всего лишь отвезти Золи в город, устроить ее там, позаботиться о том, чтобы она писала, сделать ее своей, но это было невозможно. Ей нравилось в таборе, она привыкла к жизни на речном берегу, светлые и темные стороны существования цыган были ей одинаково дороги.

Грацо, старший сын Вашенго, пройдя мимо, толкнул меня. Он был младше меня, ему еще не исполнилось двадцати.

– Как поживает наш паренек, как поживает, как поживает?

Сначала он ударил кулаком. Раздался смех. Я отступил назад. Прямой удар по корпусу, затем короткий боковой левой. Мы стояли у ограды. Я, ощущая спиной и ногами витки проволоки, поднял руки без перчаток к лицу. Закрыл глаза. Сразу почувствовал, что он бьет по корпусу. Посмотрел сквозь пальцы. Вокруг проплывали хлопья, похожие на пепел. Я развернулся и неожиданно ударил Грацо снизу вверх так, что его босые ноги оторвались от грязи. Хрустнули кости у меня в кулаке. Собралась толпа. В задних ее рядах вместе с мужем стояла Конка. Муж поднял согнутую ладонь, приложил ее ко рту и заорал. Грацо нанес быстрый удар, и у меня загудело в голове. Я сознавал, что вокруг мельтешат чьи то тела. Он уклонился от моего бокового удара левой. Я упал. Грацо, глядя на меня сверху вниз, улыбался. Он считал, что совершил нечто замечательное. Ему нравилась сама идея подраться с англичанином, его просто забавляло это. Несмотря на малый рост и вес, он, казалось, был везде сразу.

– Вставай! – прямой удар по корпусу. Короткий удар слева. Опять крик. – Вставай, дерьмоглот!

Он запрокинул голову, отбрасывая кудри, упавшие на глаза. Я снова ощутил спиной ограду и закрыл ладонями лицо. Между пальцами текла кровь. Грацо вдруг утратил задор, и хотя продолжал работать кулаками, теперь как будто колотил ими по дереву. Крики, раздававшиеся вокруг нас, изменились. Взрослые умолкли. как будто задумавшись, вопили только дети. Конка, улыбаясь, стояла рядом с мужем. Я почувствовал костяшки кулака Грацо, и все вокруг поплыло. Из толпы вылетел сапог и ударил меня в челюсть.

– Ты и все твои жалкие штучки!.