– Открой. – Маринэ открыла и ахнула: на красном бархате лежали золотые часики с усыпанным блестящими искорками циферблатом.

– Ой, это мне? С камешками! Горный хрусталь? Фиониты?

– Угадала. Ты, я смотрю, и в камнях разбираешься, и танцуешь, и на рояле играешь… Тебе цены нет! – рассыпался в комплиментах Кобалия, и Маринэ застеснялась, словно сморозила глупость.

Ничего глупого она не сказала, почему все улыбаются? (Глупость она всё-таки сморозила – камешки оказались бриллиантами.

Маринэ никогда не видела часов с бриллиантами, и с чего бы Кобалии дарить ей такие подарки, он же не родственник). И теперь она поглядывала на сверкающие «фионитами» часики, боясь опоздать на экзамен. Она приехала за полчаса до начала, в коридоре никого не было, двери классной комнаты были закрыты, напротив маялся Отар. Маринэ кивком поздоровалась и приготовилась маяться вместе с ним, но Отар молча показал ей на дверь.

– Рано же ещё, – сказала ему Маринэ. Тогда он молча (не хочет с ней разговаривать? Опять морду набили в секции?) поднёс к её лицу руку с часами. На часах было три пятнадцать.

Гашмагеба (грузинск.:ярость)

–Так рано же ещё… На моих без двадцати, рано ещё, – повторяла Маринэ, уже поняв, что часы безнадёжно отстали, а она безнадёжно опоздала…

Не тратя времени, Отар по-хозяйски взял её за плечи (правое, сломанное, не сжимал, держал осторожно), подвёл вплотную к дверям и открыл. Маринэ ахнула: группа писала диктант…

– Извините, Ирина Львовна, у меня часы отстали, простите пожалуйста… – бормотала Маринэ, пробираясь к своей парте. Парта оказалась занята: на Маринином месте сидел незнакомый паренёк. Группа тоже была незнакомая. «Да это же другая группа! Та, которая перед нами сдаёт, а мы после них…» – дошло наконец до Маринэ. Сволочь Отар! Шутки шутит с ней. «Да что он себе позволяет!! Да я ему…»

– Метревели, хватит сладко мечтать о мести («Но – как она догадалась?»), выйди и закрой за собой дверь. Позволь группе спокойно написать диктант! – строгим голосом сказала Ирина Львовна. Маринэ кошкой выметнулась за дверь.

– Отари! Шени дэда ватирэ! Сирцхвилиа… («Отар, так твою мать… стыдно!»

– Притормози, доехала уже, – оборвал её Отар. – Женщина не должна такое говорить мужчине, и чтобы я не слышал больше…

– А я не женщина, мне восемнадцати ещё нет, мне можно! – выкрикнула Марина в лицо Отару. – А ты… если был бы мужчиной, промолчал бы и притворился, что не понимаешь. Эх, ты! С гор вчера спустился…

– Нэ вчэра. Пазавчэра с горы спустылса, и сразу повезло – тебя встрэтыл (совершенно дикий акцент, это он нарочно, Марина не может удержаться и звонко хохочет. Отар присоединяется и оба умирают со смеху, держась за животы… Точнее, за то место, где у человека должен быть живот, но у них с Отаром нет, «Не дал господь… Ха-ха-ха, га-га-га, Маринэ, что ты там держишь, мне можно тоже подержать?» – «Отстань, не лезь, Отар, щекотно же! Сулэло штэро (глупый дурак), мне диафрагму от смеха свело из-за тебя» – «За штэро ответишь! А где ты видела умных дураков? Молчала бы, ahmak, budala (турецк.: глупая)»

– «Ahmak переведи!» – потребовала Марина. – «Глупейшая из глупых – «перевёл» Отар, и взбешенная Маринэ попыталась применить приём, которому её научил «церцето сулэло». У неё получилось, потому что Отар такого просто не ожидал… «Оо! Ай, Маринэ, что делаешь? Ты же мне руку вывернула, мне диктант писать этой рукой, не могла левую вывернуть, дура!» – рассвирепел Отар, схватил Маринэ за руку, чтоб не убежала, и всерьёз собрался отшлёпать её «за нанесение вреда здоровью», о чём и сообщил: «Сейчас получишь, не вырвешься!»

– «Ай, больно же, сулэли бороти, штери! (Злой тупой дурак)» – забыв обо всём, заорала Маринэ.