Линолеум итальянский, настелили два месяца назад, от горячего расплавится. Будет ей тогда «Князь Игорь»… Маринэ машинально подставила ладони и поймала утюг, но перехватить его за ручку и поставить на место не смогла: ладони нестерпимо обожгло, Маринэ охнула, утюг «долетел до цели», запахло чем-то гадким…

Маринэ стояла, выставив перед собой раскрытые ладони, словно держала что-то невидимое. Это невидимое было обжигающе горячим и прожигало ладони насквозь, его хотелось поскорее бросить, но Маринэ не знала, как… Как?! Она опустила руки и стояла, чувствуя, как в голове разливается жгучая волна боли. Как странно, обожжены ладони, а болит почему-то голова. Сейчас мать прибежит, добавит.

На запах прибежала из гостиной мать и, схватившись руками за голову, ахнула: «Да что ж ты делаешь, дрянь ты эдакая, полы только постелили, сколько денег заплатили…» Мать с размаху залепила Маринэ пощечину, потом ещё одну. Маринэ стояла с опущенными руками и молчала, вместо того чтобы просить прощения. Возмутившись таким поведением, Регина схватила её за волосы, Маринэ дёрнулась и выговорила сквозь стиснутые зубы: «Нн…нне ннадо!» Регина наконец увидела её ладони и повторила громким шепотом: «Ты… ты что с собой сделала, дрянь такая? Волдыри же будут!»

Маринэ молчала, опустив голову.

«Да чёрт с ним, с линолеумом, ты на руки свои посмотри! Кто ж тебя надоумил… утюг ловить! И в кого ты такая, у нас в роду таких не было! Что застыла? Марш в ванную, руки под холодную воду, потом соды питьевой на ладони насыплем, и ничего не будет, и волдырей не будет, всё пройдёт… Мариночка, да как же ты…»

Маринэ молча кусала губы. Глаза у неё расширились от боли и смотрели сквозь Регину – с немым ужасом. Мать обхватила её за плечи, прижала к себе, запричитала по-бабьи: «Да что ж это такое делается, как же ты теперь на рояле играть будешь? Да будь он проклят, линолеум этот, если ты из-за него… Из-за него? Мариночка, деточка, что же ты наделала…» Маринэ молча вырвалась из материных рук и метнулась в ванную. И когда поняла, что не может отвернуть кран с вожделенной холодной водой, наконец заплакала, по-детски жалобно, но не смогла вытереть кулаками глаза: руки горели огнём, и о том, чтобы сжать их в кулаки, можно было не думать.

– Мама, я кран не могу отвернуть!! Ма-ааааа!!

– Mano kvaila mergaite, koks skausmas…

– Nieko blogo, mamyte…

– Kaip gi tu…

– As moku kenteti, tu gi zinai

(Литовск.:

«Девочка моя глупая, как же тебе больно…»

«Ничего страшного, мамочка»

«Как же ты…»

«Я умею терпеть, ты же знаешь»)

Метод был идеально прост: терпя физическую или душевную боль, Маринэ подбирала трудные рифмы, считала по-французски от ста до одного, или выдумывала что-нибудь хорошее, которое никогда не сбудется, но она всё равно представляла, занимая голову «делом», чтобы не думать о боли. Это всегда помогало, поможет и сейчас. Маринэ стояла в ванной, слизывая со щек слёзы, и представляла, как они с Отаром приехали к бабушке Этери, впереди у них длинное лето, она наберется смелости и скажет ему, что не может без него жить. Не будет без него жить!

Маринэ думала о том, как она ему это скажет. Может, не говорить, может, Отар сам догадается? В голове крутились обрывки строк и складывались в стихи. Боль отступала, отходила на второй план, и на её обжигающем фоне вспыхивали строки, в которых сгорала её душа.