– Очень сожалею, мисс Бересфорд, – должен признаться, что в голосе моем этого сожаления не прозвучало. – Это дело команды. Капитану не понравится.

– И старшему помощнику тоже, не так ли? Можете не затруднять себя ответом, – она посмотрела на меня с вызовом. – Я ведь тоже могу быть вредной. Что, например, скажете, если сейчас сниму трубку и сообщу своим родителям, что застукала вас во время обыска наших личных вещей?

– Очень удачно будет с вашей стороны, миледи. Я знаю ваших родителей. Мне доставит большое удовольствие поглядеть, как вас отшлепают за то, что вы ведете себя, как капризный ребенок, когда в опасности жизнь человека.

В этот вечер краска на ее щеках появлялась и исчезала с регулярностью неоновых огней рекламы на Пикадилли. В данный момент щеки зажглись снова. Она и в малой степени не была такой сдержанной и независимой, какой ей хотелось казаться. Погасив только что закуренную сигарету, спокойно осведомилась: – Как вы смотрите на то, что я доложу о вашей непозволительной дерзости капитану?

– Тогда к чему стоять и попусту болтать об этом? Телефон у вас под рукой, – она не сделала попытки воспользоваться моим предложением, и я продолжал: – Откровенно говоря, миледи, вы и вам подобные мне противны. Вы пользуетесь состоянием своего отца и собственным привилегированным положением пассажира «Кампари», чтобы насмехаться, и чаще всего оскорбительно, над членами команды, которые не имеют возможности отплатить вам той же монетой. Они должны принимать это как должное, потому что они не такие, как вы. У них нет счетов в банках, зато есть семьи, которые надо кормить, матери, которых надо обеспечивать в старости. Они знают, что, когда мисс Бересфорд отпускает шутки на их счет, смущает их и злит, они должны улыбаться, а если не станут, она и ей подобные сделают так, что бедняги вылетят с работы.

– Пожалуйста, продолжайте, – попросила она. На нее внезапно нашло какое‑то оцепенение.

– Да все уже. Злоупотребление властью, даже в таком пустяке, вещь отвратительная. А когда кто‑нибудь вроде меня дерзнет вам ответить, вы грозите ему увольнением, а ваша угроза – это почти состоявшееся увольнение. И это хуже, чем отвратительно, это просто низко.

Я повернулся и пошел к двери: сначала найду Бенсона, потом скажу капитану о своем уходе. «Кампари» и так уже надоел мне хуже горькой редьки.

– Мистер Картер!

– Да? – я обернулся, держа руку на ручке двери. Механизм окраски ее щек продолжал работать регулярно. На этот раз даже загар не скрывал ее бледности. Она подошла и положила ладонь мне на руку. Твердой ее руку я бы не назвал.

– Мне очень, очень жаль, – сказала она тихим голосом. – Не могла представить. Я люблю шутки, но не оскорбительные шутки. Я думала... я думала, это безобидно, и никто не был против. Мне и в голову не приходило лишать кого‑нибудь работы.

– Ха‑ха, – ответил я.

– Вы мне не верите, – все тот же тихий голос, ладонь по‑прежнему у меня на руке.

– Конечно, верю, – неубедительно соврал я. И взглянул в ее глаза, что было серьезной ошибкой и крайне рискованным мероприятием. Впервые я обнаружил, что эти огромные зеленые глаза могли каким‑то хитрым образом мешать человеку дышать. Мне, во всяком случае, они дышать не давали. ‑Конечно, верю, – повторил я. На этот раз убежденность в моем голосе ошеломила даже меня самого. – Пожалуйста, простите меня за резкость.