– Да. Насчет погребения в море завтра на рассвете. Последовала длительная пауза, затем усталым тоном человека, слишком долго сдерживающего себя и начинающего уже терять терпение, он осведомился:

– Какое еще, к черту, погребение на рассвете? Тело Броунелла – это единственное, что мы сможем предъявить полиции в Нассау.

– Погребение, сэр, – повторил я. – Но не на рассвете. Скажем, около восьми утра, когда некоторые пассажиры уже поднимутся для утреннего моциона. Вот что я имею в виду, сэр.

Он достаточно спокойно выслушал меня, размышляя. Когда я закончил, Буллен медленно кивнул головой раз, другой, третий, повернулся и, не сказав ни слова, ушел. Я шагнул на освещенный пятачок между двумя шлюпками и взглянул на часы. Двадцать пять минут двенадцатого. Макдональду обещал, что сменю его в двенадцать. Я подошел к поручню и встал, опершись на него руками, пяля глаза на неторопливо набегающие на борт мерцающие валы и тщетно пытаясь раскинуть мозгами, что же все‑таки стоит за событиями этого вечера.

Когда очнулся, было двадцать минут первого. Не хочу этим сказать, что отдавал себе отчет, который теперь час, как только проснулся. Я вообще ни в чем не отдавал себе ясного отчета. Да и трудно отдавать, когда голова зажата в гигантских тисках, а глаза ослепли. Невозможно отдавать отчет в чем‑то ином, кроме этих тисков и слепоты. Слепота. Мои глаза. Глаз мне было жалко. Поднял руку и после недолгих поисков их нащупал. Они были покрыты какой‑то коркой, а когда я содрал эту корку, под ней оказалось что‑то липкое. Кровь. Мои глаза заливала кровь, она слепляла веки и делала меня незрячим. По крайней мере, я надеялся, что незрячим меня делает именно кровь.

Тыльной стороной ладони стер с глаз еще немного крови и прозрел. Не совсем, правда. Вернее, даже совсем не так, как видел обычно. Звезды казались уже не теми сверкающими проколами в темном пологе неба, а какими‑то бледными дрожащими пятнышками, как сквозь затянутое морозом окно. Протянул дрожащую руку, пытаясь дотронуться до этого окна, но оно вдруг растворилось и исчезло, а рука моя уперлась во что‑то холодное и металлическое. Потратив усилие, растянул пошире веки и увидел, что передо мной действительно нет никакого стекла, а рукой я трогаю нижнюю перекладину поручней корабля.

Теперь я видел лучше, по крайней мере, лучше, чем попавший на яркий свет крот. Я лежал в нескольких дюймах от шлюпбалки. Что интересно, черт побери, собирался я делать, лежа головой в шпигате, в нескольких дюймах от шлюпбалки? Подтянув руки, резким рывком перевел свое тело в полусидячее положение. Локти по‑прежнему опирались о палубу. Серьезная ошибка, весьма серьезная ошибка, поскольку мгновенно острая, парализующая боль огнем прошла от головы по шее и плечам и вновь повергла меня на палубу. Стальная палуба звоном отметила соприкосновение с моей головой, но я вряд ли даже простонал по этому поводу.

Медленно, бесконечно медленно сознание возвращалось ко мне. Сознание своего рода. Я чувствовал себя примерно так, как скованный по рукам и ногам человек, всплывающий со дна бассейна с черной липкой патокой. До меня с трудом дошло: что‑то касается моего лица, моих глаз, моего рта. Что‑то холодное, влажное и сладкое. Вода. Кто‑то тер мне лицо мокрой губкой, стараясь осторожно стереть кровь с глаз. Собрался было повернуть голову и посмотреть, кто это, но смутно припомнил, что случилось в последний раз, когда двигал головой. Вместо этого поднял правую руку и дотронулся до чьего‑то запястья.

– Спокойней, сэр, спокойней, и все будет в порядке, – у человека с губкой рука должна была быть крайне длинной – он находился от меня как минимум в двух милях, но голос тем не менее я узнал. Арчи Макдональд. ‑Не пытайтесь шевелиться. Подождите чуть‑чуть. Все будет в порядке, сэр. – Арчи? – мы как парочка ангелов бестелесных, подумал я.