Он выскочил с выпученными глазами.

– Что такое?

– Смотрите, – я не могла перестать улыбаться, указывая на констанц, а он всё не мог понять, на что я показываю. – Смотрите же, Давыдов, вон, летит!

Наконец, он обернулся и тяжело вздохнул.

– Создатель! Я подумал, что случилось…

– Конечно случилось! – возмутилась я. – Констанц полетел. Разве это не чудо?

Бобров Давыдов посмотрел на меня с лёгким раздражением.

– Это не чудо, господица Клара, – произнёс он назидательно, – это наука. Ваше чудо осталось в руках у Ложи или Первого отделения. Или кто там забрал вашего упырёныша?

Я лишь закатила глаза в ответ на его шуточки.

– Идите пить чай, – позвал Давыдов чуть миролюбивее.

– А можно попить чай тут? – с надеждой спросила я.

– Вы замёрзнете и простудитесь. Или… вы больше не… ну…

Запинающийся Давыдов настолько сбил меня с толку, что я не сразу поняла, что он имел в виду.

– Я не бессмертна, господин Давыдов, – сказала я. – Отец с самого детства делал мне инъекции Золотой силы, но я простужалась, кашляла и хлюпала носом по осени точно так же, как и все нормальные дети.

– Что ж, – хмыкнул он, – тогда точно нечего тут сидеть. Быстро назад.

То, как он быстро у него меняется настроение, как Давыдов переходит с шутливых подколов к смущённому бормотанию, а с него на командный тон, просто поражает, да к тому же сбивает с толку. Но так даже интереснее.

И всё же уходить с крыши совсем не хотелось. Констанц в это время делал крюк вокруг шпиля храма Первого Рассвета. Почти уверена, что корабль повели намеренно так близко к зданию, чтобы подразнить, лишний раз хвастая величием лойтурского королевства.

– Можно сесть поближе к окну, – примиряюще предложил Давыдов.

Ветер успел обжечь мне щёки и задуть под одежду, поэтому, пусть я и тянула, цепляясь обледеневшими пальцами за холодный поручень, но понимала, что он прав.

– Отсюда звёзды кажутся настолько близкими, точно их можно достать рукой, – произнесла я раньше, чем успела подумать и тоже вдруг засмущалась, сама не знаю чего.

Вот такое у нас получается с Давыдовым посменное смущение.

– За окном звёзды не исчезнут, – пообещал Давыдов, протягивая мне ладонь.

Я вложила в неё одну руку, по-прежнему держась второй за поручень.

– Зато можно будет пить чай, – добавил он.

Никогда не замечала, какой у него глубокий голос. Очень красивый. Жаль, всё остальное мало соответствует.

Скользнув каблуками по железу покатой крыши, я запрыгнула обратно в квартиру.

Давыдов схватился за веник, выметая за окно снег, и захлопнул раму.

– У меня, к сожалению, только стальная посуда, – произнёс он. Ручка окна жалобно скрипела в его огромных руках, пока он вертел ей, пытаясь плотнее закрыть окно. – Флотская.

– Ничего. Я могу попить и из такой.

Кружка у него оказалась одна. Мы пили из неё по очереди, усевшись на шинели, которую разложили на полу (Давыдов, кажется, покраснел, когда снял шинель с постели и стало видно дыру на одеяле).

В полной тишине мы дули на обжигающе горячий чай и, не разговаривая, смотрели на звёзды, а те мигали нам и кораблям, что проходили через пролив мимо Нового Белграда. В такую ясную ночь, как эта, видно даже огни маяка на берегу.

– У вас очень красивый вид из квартиры, – сказала я, когда наше молчание стало совсем неловким.

– Ну, хоть какие-то преимущества у неё должны быть, – хмыкнул Давыдов.

– Если вам здесь не нравится, то почему вы тут живёте?

Только уже задав свой вопрос, я поняла, насколько он оказался бестактным.