Текущая по экрану река символов резко иссякает. Зелёный индикатор погас.

— Он отключил канал связи, — констатирует Мама-Джейн. — Ему, похоже, не нравится наш повышенный интерес… Алберт, ты прав: вечер перестал быть томным. Но для меня уже очевидно, что Герберт… он, быть может, и не в себе, как человек может быть нездоров… Но в его сознании определённо что-то происходит. И он контролирует то, что там происходит.

Алик и Жан заменяют динамик, чистят, восстанавливают периферию. Жан находит оборванный конец провода, ведущего к сканеру и видеокамерам, восстанавливает «зрительный нерв»: взгляд Герберта фокусируется и останавливается на моём лице, потом — на лице Мамы-Джейн.

— Герберт, тест, — говорит Жан.

— Обновляю бушующее после чудовищного десерта, — говорит Герберт. В новом динамике его голос звучит почти как раньше. — Какой реалистичный звук… безотказно бесстрашны, но пока валяются разбиться.

— Безнадёга, — говорит Алик и машет рукой.

— Да нет! — Мама-Джейн мотает головой в негодовании. — Наоборот! Он постепенно приходит в себя! Ему лучше. Ты не понимаешь, что ли? Он сказал «реалистичный звук»…

— Он не в состоянии даже следить за связностью речи… прости, Джейн, всё, что мы видим и слышим — глюки умирающей электроники.

Герберт дёргается вперёд. Движки взвизгивают — но остатки корпуса только вздрагивают.

— Робби, — говорит он. — Тест, босс. Наброски лишены связности, утрясать иллюзии, заменять огонь спокойным молоком, приехать назад из глубины безнадёги. Яростная темнота, ломать переборки, накрывает одиночеством.

Он смотрит на меня, узнал меня и определённо обращается ко мне. На нём нет псевдодермовой маски, мимический контур не работает, он только расширил, насколько смог, диафрагмы объективов камер. И мне тоже начинает казаться, что в бреде, который он несёт, есть какой-то смутный смысл.

— Тяжело смотреть, — говорит Жан. — Может, всё-таки обесточить его, Робби? Не мучать?

— Нет, — говорю я. — Мне померещилось, что он пытается сообщить мне нечто… Не надо вытаскивать этот штырь, вот что. Это будет даже не операция на живом человеческом мозге — врачи хоть какой-то опыт имеют… а мы просто его добьём. Давайте попробуем как можно осторожнее перенести его голову на новый корпус. А в корпусе ничего блокировать не надо. Жан, если ты боишься, что Герберт разнесёт тебе лабораторию, то пусть его доставят в мою мастерскую.

— Всему же есть границы, — ворчит Жан, но больше не спорит.

У нас уже нет корпусов Гербертов второго поколения. Мы переносим его голову на новое тело, четвёртого поколения, потом, насколько возможно поправляем мимические движки — и надеваем его лицо. Герберт щурится, моргает, потом улыбается только левой стороной рта, как параличный.

— Как ты себя чувствуешь, Герберт? — спрашивает Мама-Джейн.

— Катарсис, — говорит Герберт и смотрит на меня. — Больной художник в новой одежде мёртвых особенностей. Робби, пробелы, пробелы и индуцированная сломанная вечность. Домой. Домой.

Мне определённо кажется, что я его понимаю.

— Лучше, но у тебя нет связи с корпусом, да? — спрашиваю я.

— Робби, — говорит он, не сводя с меня взгляда, — домой. Из проклятых вероятностей. И встретить их наяву — звезду, и рыжего, и ещё, почему-то, нового рыцаря.