Солнце набрякло, потяжелело. До настоящей жары было далеко, но ветер выдохся, и меня разморило, как мертвеца. Ну, знаете, он полежит денёк-другой на солнцепёке, и кожа у него отслаивается, бока обвисают, в них собирается всякая трупная жидкость. Воттак и я, разморённый, растекался по пригорку.

Чтобы стряхнуть сонливость, встал размяться и встретился взглядом с Сивым.

– Ну как? – спросил я.

– Пока тихо, – ответил Сивый, будто я сам не видел.

– Ждём?

– Ждём.

Я понял, что никакой вербовки не дождусь.

Не дозор, а сплошная пытка.

Под конец я готов был с разбега броситься на арматуру, лишь бы прекратить свои мучения.

Больше я с Сивым не ходил. Брал Фару или Кирпича. Один раз взял Шпалу. С ним и то было веселее, чем с Сивым. Мы сидели на пригорке у пересохшей речки, забирались на крышу заброшенного дома, нашли ещё одно место с хорошим обзором на развалинах водонапорной башни, однако пока сидели там без толку.

Никто не кричал, не размахивал руками, а «Зверь» не ревел двигателями, не пускал в небо чёрные клубы выхлопа. Не знаю, что творилось на фронте, но ожидание затянулось.

* * *

Зеленоватые мешки у меня под глазами напоминали свежую плесень на лице мертвеца. У хануриков так бывает. Плесень появляется на нижних веках, расползается на нос, губы, перекидывается на шею и плечи, наконец укутывает ханурика целиком, и с него постепенно сползает кожа. Главное, грузить его осторожно, без резких движений. Неудачно подхватишь – кожа лопнет и на тебя хлынет дерьмище, потом и за два часа не проблюёшься.

Я не отходил от зеркала. Черпак и Фара жевали фруктовые палочки и посмеивались надо мной. Я их игнорировал. Щупал и рассматривал лоб. Наглаживал щёки и гадал, когда Шпала возьмётся меня побрить. Вот Малой вчера сам побрился. Не сказать, что он в свои шестнадцать весь зарос бородой, но отдельные волоски пробились – тоже неплохо.

– Считаешь морщины? – спросил Черпак.

Я не ответил. Молча крутил башкой перед зеркалом. Отдраился, а лучше не стало. Лицо у меня было какое-то серое, разложившееся, словно пепел в него так въелся, что уже и не вытравить. И опять же, мешки под глазами проступили, хотя Шпала, словив от Кирпича подзатыльник, отказался от ранних побудок и спал я хорошо. Ну, снилось иногда всякое и я вроде бы дёргался, бормотал во сне – от Фары заразился! – но дрых по десять часов. В прежних запарках приляжешь часов на пять от силы, и никакие мешки не проступают, а тут… «Старею, – подумал я и подмигнул отражению. – Скоро буду как отец». Зато грибок не беспокоил. Помогли мытьё и уксус Лешего.

На «Звере» полкоманды уже помылось и постиралось. Бельевые верёвки провисли под тяжестью скученной одежды. Печи «Зверя» молчали, и впервые за долгое время она сохла не покрываясь пеплом. Воспользовавшись моментом, я даже простирнул ватник и шапку. Заняться всё равно было нечем. Мы лишь стояли в дозоре, валялись в теплушках, ну и барахтались в пруду.

С прудом вышло случайно. Его пару дней назад обнаружил Леший. Сказал, что там плавают три русалки. Мы с Кирпичом сходили посмотреть. Ханурики оказались без меток, и мы их не тронули, а пруд нам понравился. Вода тёмная, тихая и чуть прохладная, по берегу растёт камыш. Мы нашли и старый причал, только он изгнил. Не причал, а сдвоенная батарея почерневших свай. Мы вернулись на «Зверь» и больше к пруду не ходили – далековато получалось, километра три в противоположную сторону от опустевшей магистрали, а потом у нас вышла засада со сральной кабинкой.