Кирпич скучал по мясорубкам и предложил сгонять до унитаза, пошукать, что там да как. Я отказался – не хотел напоследок подорваться на мине. Пообещал, что мы ещё наверстаем упущенное, и Кирпич сдался. Больше мясорубками меня не донимал.

Ожидание затянулось, и Калибр со скуки устроил нам засаду. Ему бы наслаждаться жизнью! С Сифоном прыгать в пруд. Со Шпалой ходить по берегу и лупить камыш палкой. С Кротом изображать подводную лодку и пускать грязевые торпеды в деревянную флотилию Черепа. Или с Черепом вырезать из деревяшек флот всяких крейсеров и авианосцев. Никто бы Калибру не сказал ни слова, а он откопал в недрах «Зверя» запасы своего ядовитого пойла, налакался, и у него случился припадок.

Калибр вылез на палубу, обнял штангу прожектора и что-то проорал надорванным горлом. Каким-то чудом не убившись, спустился по бортовой лестнице. Отошёл от «Зверя» и, протаранив лбом камыши, повалился на влажную землю. Ну и забился в судорогах. Долго бился. Руки заламывал, пальцы крючил, в груди так прогибался, что кости трещали, и пускал изо рта пену. Мы уже отвыкли от подобных картин. Думали, после внушений Сухого они не повторятся. Повторились.

Сыч попробовал вызвать крестов. Ему не ответили. Радиостанция привычно молчала. Я решил, что Калибру нас на глазах и обнулится. Сифон поднатужился и раскрыл ему пасть, а Череп сунул в зубы только что наструганный крейсер. Вот и вся помощь.

Мы окружили Калибра и смотрели, как его крутит. Потом бросились выгребать у него из пасти осколки крейсера, который он умудрился раскусить. Пока выгребали, Калибр притих. Пену больше не цедил, но весь натужился, напыжился и пальцы так оттопырил, будто хотел ими выстрелить. Лицо позеленело, затем стало фиолетовым. Веки разбухли, губы надулись. Из носа потекла какая-то грязно-бордовая дрянь, а из приоткрытого рта показался распухший язык. Дышал Калибр хрипло, с натугой. И глаза, налитые кровью, таращил. Ещё не помер, а уже походил на двухнедельного ханурика.

Когда он малость обмяк и перестал таращить глаза, мы с Сифоном окатили его водой, подхватили за ноги-руки и оттащили под корму «Зверя».

Сыч ненадолго включил двигатели, чтобы заработал кормовой подъёмник, и мы подняли Калибра на палубу. Совсем забыли, что звук работающих двигателей и выхлоп вообще-то считались условным сигналом. Переполошили всех, кто стоял в дозоре. Они примчались, ожидая, что мы встретим их новостями. Вместо новостей получили мертвецки упитого Калибра.

Мы забросили его на шконку и ушли купаться. Иногда заглядывали посмотреть, помер или нет. Не помер и к утру оклемался. Весь бледный, дохлый, потребовал отпустить его в дозор. Мы отпустили. Шпалу, с которым он ходил раньше, на всякий случай заменил Кирпич. В итоге Калибр насилу допёрся до заброшенного дома и там отрубился. Проспал весь дозор, а к вечеру вернулся в строй – поднялся на «Зверь» вполне бодрый, вёл себя так, словно и не было приступа. Ну да и бог с ним.

На следующий день мы с Фарой задремали перед обедом. Проснувшись, я обнаружил, что лежу в теплушке один. Фара, конечно, постарался первым прибежать в столовку, чтобы поклянчить у Черпака лишнюю фруктовую палочку. Я уже подошёл к двери и хотел выключить плафон, когда мой взгляд упал на сваленные в углу вещи Сивого. Я понимал, что Сивый вряд ли додумается прятать намародёренное у меня под носом, однако раньше он, как и Кирпич, разбрасывал своё барахло по всей теплушке и не переживал по этому поводу, а сейчас его вещи лежали слишком уж кучно.

Помедлив, я выглянул в коридор. Убедился, что поблизости никого нет. Запер дверь и метнулся в угол. Поначалу осторожно снимал портянки, трусы, тельняшки. Старался не нарушить их порядок. Его, собственно, и не было. Наконец стал действовать смелее. Просто выгребал и заодно прощупывал вещи Сивого, по большей части грязные, иногда подгулявшие от влаги и накрепко пропитанные пеплом.

Под завалом лежал спальник – один из тех, которые Сивый организовал команде.