— На фарфоре, да? — оживляясь, выкрикнула с порога Аня.

— Это овощное рагу-то? — чуть осаживающе, но с прежней бодростью сказала Лида.

— Дело не в еде, — голос у Нины Елизаровны окреп, и в нем прозвучала назидательность. — Просто такой сервиз мы уже никогда не купим, и надо поберечь его для особых случаев.

Аня с мечтательностью посмотрела на потолок — давно не беленный, с облупившейся штукатуркой на местах соединения плит перекрытия.

— Обязательно куплю себе такой сервиз… Лучше даже. Может быть, даже два…

— Не в сервизах счастье, — поднимаясь с кресла, сказала Нина Елизаровна.

— Мама! — просяще-предупреждающе посмотрела на нее Лида.

Но нет, что Нина Елизаровна, что Аня, обе они и сами не хотели больше никаких стычек, есть они сейчас обе хотели — вот чего, и вырвавшийся, было из-под горячей еще золы жаркий язычок пламени тут же спрятался, исчез, и полыхавший недавно костер больше не напоминал о себе.

6

О, час предночной, час последних дневных хлопот, час сожаления, о короткости дневной поры — сколько дел перескочило на завтра, а ведь завтра будут свои дела… — час предвкушения блаженства сонного забытья! Есть ли что сладостнее этого часа. О, как, он быстротекуч и как долог, в нем может уместиться и один оборот стрелок по циферблату, и два, и три, — упоителен час предночной…

Стоит причудливой мертвой глыбой металла твой станок, холодно поблескивая в темноте молчащего цеха под лунным лучом, проникнувшим через, стеклянный фонарь в крыше; ткнулся своей долгой членистой шеей в дно раскопанной в земной тверди рваной ямины твой экскаватор, что заменяет собой разом сто землекопов; запер свои замки твой полированный, светлого дерева стол, хранящий в выдвижных ящиках десятки разнообразных важных бумаг, — качели жизни достигли одной из своих верхних точек, замерли на миг, чтобы рвануть обратно, устремиться в другую сторону, к другой точке.

И почему же так хочется продлить этот миг, остановить его, растянуть, — что в нем такого особого, по какому праву требует он этого для себя? Миг, когда качели, выбросив тебя в свою верхнюю мертвую точку, полностью распускают все путы, которыми ты связан невидимо с тысячами и тысячами таких же, как сам, разжимают тиски центростремительного, бешеного движения и оставляют тебя наедине с собой, наедине лишь со  с в о и м; есть у тебя это свое, что оно, каково? И если нет его, что тогда? Может ли быть так, что нет? И если может, то что, в свою очередь, тогда, вот  т о г д а, когда нет?..

Ужинать в конце концов сели все-таки на кухне. Пришли туда, начали было, собирать посуду, и, велика же сила привычки, странно показалось тащить все в комнату, накрывать стол в комнате, а не здесь — без всякого праздничного повода. Ну, открыли бы дверь к бабушке — что, разве бы она, действительно была с ними? Нет, чего там хитрить. Они за столом, она у себя в постели… Уж лучше на кухне, чего там. Для ужина в комнате душе недоставало  с о б ы т и я, чувства торжественности.

Уже пили чай — по-вечернему жидкий, чтобы не напала бессонница, уже на столе, кроме чашек, сахарницы да вазочки с вареньем ничего не осталось, когда в прихожей раздался звонок. Все недоумевающе переглянулись. Неранний был час. Никого не ждали. Кто это мог быть?..

— Может быть, твой вернулся? — с нажимом на «твой» высказала матери свою догадку Аня.

И всем, и Лиде тоже, показалось, что это единственно правильное предположение. Таким, как Евгений Анатольевич, бывает нужно и дважды и трижды разбить себе нос, прежде чем они окончательно поймут, что перед ними стена.