|
И голос не дрожал. Ай да я, подумал Бабцев. — Звать? — чуть удивился Кармаданов. — Погоди, чтоб я помнил… Константин, что ли… А тебе-то что? Бабцев взялся за рюмку. Криво усмехнулся. — Ты будешь смеяться, — сказал он, — но Константин Журанков из Питера — это отец моего пасынка. Первый муж Катерины. — Е! — громко сказал Кармаданов после долгой паузы. Будто икнул. Потом они еще несколько мгновений молчали. — Ну, жизнь играет, — пробормотал, очухавшись, Кармаданов. И тоже взялся за рюмку. Но не стал ее поднимать, выжидательно глядя на задумавшегося друга. Бабцев, точно просыпаясь, глубоко вздохнул. — Да уж… — сказал он. — Ты теперь к нашим секретам ближе меня, — проговорил Кармаданов то ли с завистью, то ли даже слегка с ревностью. — Просто зайдешь да поболтаешь невзначай… По-семейному. Бабцев некоторое время молчал, а потом снова тяжко вздохнул и пробормотал: — В том-то и дело. И поднял рюмку. Полутора часами раньше в квартире Журанкова раздался звонок. Журанков никого не ждал. Осекшись на полуслове, он удивленно вытянул шею и немного повернул голову к двери. На лице его однозначно читалось желание, чтобы этот звонок оказался ошибкой или какой-нибудь случайностью в сложной самостийной жизни электричества: проскочил лишний электрон, вот и вздрогнул звонок во сне сам собой… Настырный долгий звук раздался снова. Наташка выключила свой диктофон. Журанков как раз описывал ей со всеми возможными подробностями, как прятал в чавкающих под сапогами глинистых полях сверхсекретные технологии будущего. Наташка взялась за Журанкова и его жизнь всерьез и сама не сразу поняла, насколько это получилось удачно. Кто бы мог подумать! Журанков, когда не боялся, что его прервут, когда был уверен, что слушателю и впрямь интересно, во мгновение ока превращался в потрясающего сказителя. Пристально глядя на покладистый, никак не пытающийся его перебить или, наоборот, сбежать диктофон, время от времени вскидывая чуть вопросительные детские глаза на завороженно молчащую Наташку и убеждаясь, что она, в общем, тоже ему ничем не угрожает, он говорил ярко, емко, с немусорными подробностями, что не утомляли, но давали ощутить всем нутром вкус и аромат былых времен, в меру — с юмором, и при том великолепно держа нить, ничуть ее не забалтывая; время от времени в его рассказе, вроде бы посвященном делам давно минувших дней, ветвились нежданные отступления — по мыслям, как правило, нетривиальные, сочные, цветные, хоть сразу лови пригоршнями и перебрасывай на бумагу… Разница между его невозбранно текущим в свободном пространстве повествованием и его редкими попытками высказаться на людях — блеклыми, косноязычными, словно заранее им же самим туго связанными по рукам-ногам — поражала. Нет, там он тоже не мемекал, как комедийный придурок, не тянул миллион раз уже обыгранное во всех карикатурах на ученых «э-э-э» — но он будто после каждого слова взглядом и интонацией спрашивал всех, кто кругом: «Вам еще не надоело? Нет? Я уже что-то устал… По-моему, все, что я вынужден произносить, неважно и неинтересно, и скорей бы уж мне добраться до конца…» Стоило кому-то произнести хоть слово против, он с готовностью кивал и соглашался: «Да, конечно, это гораздо вероятнее…» А перебить его было легче легкого; Журанков не то что покорно, но с радостью умолкал и потом, даже если прервался на середине фразы, да хоть на середине слова, больше не брался продолжать. Однажды у Наташки на глазах дошло буквально до абсурда: кто-то из молодых инженеров сдерживал зевок — мало ли у молодежи поводов недоспать! — и какое-то мгновение не мог ни всласть открыть рот (стеснялся), ни окончательно закрыть его (ну рефлекторная же реакция!). |
