День начался необычно: впервые за весь перелет Пайчадзе и Белопольский отдыхали одновременно. Многочисленные астрономические инструменты казались покинутыми и сиротливо‑печальными. Обсерватория была непривычно пустынна.

Я дежурил у пульта в полном одиночестве, так как Камов занялся проверкой каких‑то вычислений и находился в каюте.

Ничем невозмутимая, мертвая тишина царила на корабле. Только равномерное тиканье часов, вделанных в пульт управления, нарушило безмолвие. Как и все часы на звездолете, они показывали московское время.

Было шесть часов утра.

Мне стало очень грустно. Я вспомнил своих друзей и товарищей, находящихся сейчас так бесконечно далеко, вспомнил, с каким волнением просыпался всегда в это утро, как спешил на улицу, чтобы не опоздать к началу парада. Впервые в жизни я встречаю праздник не только не в Москве, но даже за пределами Земли, за десятки миллионов километров от нее. И все же я на родине. Этот корабль, построенный руками советских людей, несущийся сейчас с невообразимой быстротой в темных просторах неба, – неотделимая частица Советского Союза. Где бы он ни находился, мы дышим воздухом родины.

Мои мысли были прерваны приходом Камова и Белопольского. Поздравив с наступающим праздником, Сергей Александрович попросил меня разбудить Пайчадзе.

Уже за дверью я услышал, как Камов сказал:

– Проверим еще раз.

– Все верно, Сергей Александрович, – ответил Белопольский. – Ровно в две минуты восьмого.

Пайчадзе крепко спал в своей сетке, и мне стало жаль прерывать его сон.

Но просьба командира корабля – это приказ. Я слегка дотронулся до плеча Арсена Георгиевича. Он сразу открыл глаза.

– Извините! – сказал я. – Сергей Александрович просил вас в обсерваторию.

– Что случилось? – тревожно спросил он.

– Как будто ничего.

– Где Белопольский?

Тревога Пайчадзе была законна. Еще не было случая, чтобы у нас на корабле нарушали чей‑нибудь отдых. Ни мне, ни моему товарищу не приходило в голову, какой замечательный сюрприз приготовили для нас наши друзья.

Когда мы один за другим проникли сквозь круглую дверь обсерватории, Камов и Белопольский находились у пульта. Перед ними висели в воздухе банки и несколько сосудов, очевидно для завтрака. Обычно он происходил в девять часов. Ничего тревожного не было в выражении их лиц. Оба встретили нас поздравлениями.

– Что случилось, Сергей Александрович? – спросил Пайчадзе.

– Праздник, – ответил Камов. – Я предлагаю выпить коньяку в честь годовщины Октябрьской революции.

Меня поразили эти слова и тон, которым они были сказаны. Как это не похоже на Сергея Александровича! Разбудить человека на два часа раньше положенного времени, как будто нельзя было отметить праздничный день немного позже… Что с ним случилось?..

Пайчадзе был тоже удивлен не меньше меня.

– Значит, – сказал он, – ничего страшного нет? А я испугался, когда Борис Николаевич разбудил меня.

– Осталось три минуты, – вместо ответа, сказал Камов. – Быстрее, Константин Евгеньевич! – обратился он к Белопольскому, открывавшему бутылку с коньяком.

Опять что‑то непонятное! Я вспомнил услышанные слова: “Ровно в две минуты восьмого” – и невольно взглянул на часы. Было без одной минуты семь. Что же должно произойти?

Белопольский протянул бутылку Камову.

– Друзья! – сказал Сергей Александрович – Извините, но придется пить из одной бутылки, по очереди.