Они спустились с крыльца. Рюдстедт с необыкновенной быстротой намотал на шею шарф.

— Мне надо в сад. Урожай в этом году — выше всяких похвал. Не припомню такого.

Кардель сел на ступеньку — внезапно он остался один. Закрыл глаза и поднял голову, наслаждаясь последними ласками осеннего солнца.

Кормилица Грета стянула блузу и обнажила грудь. Анна Стина инстинктивно отвернулась.

— Госпоже нет надобности миндальничать. Покажите-ка лучше, как им по нраву. Как вы их кладете.

Анна Стина приложила Майю к левой груди кормилицы, Карла — к правой, как она сама их кормила и как они наверняка привыкли. Но детишки сразу почувствовали: что-то не то. И задрыгали ножками. Первым заплакал Карл. Сначала тихо и горько, потом все громче и громче, на глазах показались слезы — в углу каждого глаза по слезинке. Майя тоже не заставила себя ждать. Грета попыталась их успокоить — но куда там! Они рыдали все громче.

Кормилица подняла глаза к потолку, подумала и решительно переложила детей: Карла налево, Майю направо.

Анна Стина оцепенела. Дети мгновенно успокоились и заулыбались. Засмеялась и Грета.

— Странно… У вас так, а у меня вот этак. У меня-то им наоборот охота: этот слева, эта справа. Поди пойми почему.

Дети время от времени перестают сосать, оглядываются на мать и хнычут. Новое место. А может, и вкус молока отличается от привычного. Анна Стина прекрасно знала, чего им не хватает. Положила Карлу руку на животик и сунула тряпичную куклу с неосвященной могилы. А Майю погладила по темечку. Оба мгновенно успокоились и начали задремывать. Карл, как всегда, отыскал большой палец матери, сжал в кулачке, и она почувствовала легкое, быстрое и ритмичное биение его сердца. Осторожно, чтобы не разбудить, высвободила палец и подсунула палец Греты. Мальчик уже спал и подмены не заметил.

Женщины молчали. Довольно долго вслушивались они в мирное сопение детишек, пока внимание Анны Стины не привлек другой звук — будто пискнул испуганный маленький зверек. Она резко обернулась. Никакой, разумеется, не зверек — скрипнула дверь. В проеме блеснула лысина Рюдстедта.

У нее упало сердце. Грета, не говоря ни слова, предложила Анне Стине свой носовой платок.

Рюдстедт осторожно, даже деликатно положил ей руку на плечо и, сочувственно глядя в глаза, повернул к двери. Наверняка выглядит как замедленное на какой-нибудь кадрили, успела подумать Анна Стина.

— Ничего, ничего, — ласково сказал Рюдстедт, — вы сами понимаете — лучше исчезнуть, пока они не проснулись. Они еще такие маленькие… скоро забудут.

У нее подогнулись ноги. Рюдстедт, будто ждал этого момента, подхватил ее за талию и поддержал.

Дверь за спиной закрылась. Некоторое время она еще слышала колыбельную Греты:

Спи, малыш, спокойно спи, Спи, покуда спится…

Странно: дальше слов она не разобрала, но речь, несомненно, шла о вопиющей несправедливости жизни, с которой им рано или поздно придется столкнуться.

Кардель ждал ее на ступеньке крыльца. Внимательно посмотрел в глаза: сухие, хотя веки красные. Наверняка только что вытерла слезы, а то вдруг он подумает, что горе ее сильнее благодарности. Кто-то из старших воспитанников отчитывал маленькую проказницу, запустившую огрызком яблока в соседа; и виновница, и наставник то и дело срывались в смех. На крыльцо вышла служанка, позвала ужинать. Дети радостно загалдели и побежали, не забывая оставить на ступеньках крыльца полные корзины с яблоками.

Они долго не произносили ни слова. Только когда поднялись на холм и появились первые городские строения, Кардель прокашлялся и нарушил молчание.

— Что мне тебе сказать? И сказал бы, да какой из меня говорун… этим даром Господь обделил, уж прости.

Она взяла его за руку.

— Если кто и должен что-то говорить, то не ты, а я.