|
. И благодаря тонким расчетам, целой системе интриг, посредством подкупа даже членов священной коллегии этот честолюбивый план мог бы и удаться, если бы за тайными ходами этого опасного человека так же тайно и ловко не следили… как я это недавно узнал. Ага! — с иронической, торжествующей улыбкой воскликнул отец д'Эгриньи. — Ага! Ты, грязный человечишка, думал разыграть Сикста V? Мало этого, ты думал поглотить своим папством наш орден, как султан поглотил янычар! Мы для тебя только подножка. И ты раздавил и уничтожил меня своим надменным презрением! Терпение! Терпение! Близок день возмездия… Здесь я пока один знаю волю нашего генерала… Отец Кабочини, новый _социус_ Родена, сам этого не подозревает… Судьба отца Родена в моих руках. О! Он не знает, что ждет его! В деле Реннепонов, где он, признаюсь, действовал замечательно, он думал нас оттеснить и заработать все один. Но завтра… Приятные размышления отца д'Эгриньи были внезапно прерваны. Дверь в его комнату отворилась, и патер невольно вскочил, покраснев от изумления. Перед ним стоял маршал Симон. А сзади… в тени… д'Эгриньи увидал мертвенное лицо Родена. Послав ему дьявольски-торжествующую улыбку, иезуит мгновенно скрылся; дверь затворилась, и отец д'Эгриньи остался наедине с маршалом Симоном. Отца Розы и Бланш почти невозможно было узнать. Он совершенно поседел. Небритая борода жесткой щетиной покрывала ввалившиеся, бледные щеки. В запавших, налитых кровью глазах было нечто мрачное, безумное. Он был закутан в черный плащ, а галстук был небрежно завязан вокруг шеи. Роден, уходя, запер дверь на ключ снаружи. Оставшись наедине с иезуитом, маршал порывисто сбросил с себя плащ; за шелковым платком, служившим ему поясом, висели две обнаженные отточенные шпаги. Отец д'Эгриньи понял все. Он понял, что в то время, как он думал, что Роден в его руках, хитрый иезуит, уведомленный о грозившей ему опасности, решил погубить его с помощью маршала. Он знал, что призывать на помощь бесполезно. Ни один звук не мог проникнуть из его комнаты в коридор, а окно выходило в пустынную часть сада. Маршал молча отцепил шпаги, положил их на стол и, скрестив на груди руки, медленно приблизился к отцу д'Эгриньи. Лицом к лицу очутились два человека, всю жизнь пылавшие друг к другу непримиримой ненавистью. Сражаясь в двух враждебных лагерях, они уже однажды дрались на поединке не на жизнь, а на смерть. И теперь один из них пришел требовать у другого отчета за смерть своих детей. Черная ряса ещё сильнее оттеняла бледность отца д'Эгриньи, сменившую румянец, которым вспыхнуло его лицо в первый момент. Оба стояли друг против друга, не обменявшись ещё ни одним словом. Маршал был ужасен в своем отцовском отчаянии. Его спокойствие было неумолимо, как рок, и гораздо страшнее гневного взрыва. — Мои дети умерли, — сказал он, наконец, иезуиту медленным, глухим голосом. — Я должен вас убить… — Прошу вас выслушать меня! — воскликнул отец д'Эгриньи. — Не думайте… — Я должен вас убить… — прервал иезуита маршал. — Ваша ненависть преследовала мою жену даже в изгнании, где ей суждено было погибнуть. Вы и ваши сообщники послали моих дочерей на верную смерть… Вы вечно были моим злым демоном… Довольно… я хочу взять вашу жизнь… и возьму ее… — Моя жизнь принадлежит Богу, — набожно возразил иезуит, — а затем всякому, кто захочет её взять. |
